Вернувшиеся

Продолжая поиск, пастор все дальше удалялся в прошлое. Солнце за окном меняло оттенки — от золотистого к каштановому и снова к золотистому — пока, в конце концов, оно не скрылось за горизонтом. Хотя Питерс ни о чем не просил, его жена принесла ему чашку кофе. Он поблагодарил ее и с поцелуем мягко вытолкал из комнаты, не дав ей посмотреть на экран компьютера. Он не хотел, чтобы она увидела фамилию и имя, набранные в поисковой строке. Но если бы даже ей удалось увидеть их, то что бы она сделала? Какую пользу это принесло бы ей? Конечно, фамилия и имя вызвали бы у нее подозрения. Но она и без того уже ревновала его. Конкретная информация не улучшила бы ситуацию.

Он никогда не рассказывал ей об Элизабет.

Перед тем как пойти спать, Питерс нашел небольшую вырезку из «Уотер Мейн» — жалкой газетенки маленького городка, в котором он провел свое детство. Пастор и подумать не мог, что современная технология зашла так далеко, найдя в сыром углу штата Миссисипи захудалый городишко Поданк, где величайшей индустрией края была всеобщая нищета. Заголовок, с зернистой, но разборчивой текстурой, гласил: «В аварии погибла местная девушка».

Пастор нахмурился. К горлу подступила волна гнева — в основном нацеленного на невежество людей и нехватку слов. Читая статью, он жаждал большей детализации. Он хотел понять, как именно Элизабет Пинч погибла в хаосе металла и инерции. Но в газетах не стоило искать истину. В лучшем случае там излагались голые факты.

Несмотря на отсутствие конкретных подробностей, Питерс перечитывал вырезку снова и снова. В принципе он и так знал всю правду. Газетные факты лишь оживляли его воспоминания.

Впервые за этот день слова печатались легко и быстро.

Я пишу вам об Элизабет. Мы любили друг друга. Но она умерла. Теперь она вернулась. Как мне вести себя с ней?

Харольд и Люсиль сидели в гостиной, смотрели новости по телевизору и безмолвно переживали личные тревоги. Джейкоб был наверху — играл или спал. Харольд ворочался в любимом кресле, облизывал губы, потирал рот ладонью и думал о сигаретах. Иногда он делал вдох, задерживал дыхание, а затем с шумом выпускал воздух, имитируя процесс курения. Люсиль теребила пальцами подол старенького халата. Новости были просто безумными.

Седовласый телеведущий, с идеальным и красивым лицом, «вываливал» на зрителей трагические сообщения — такие же мрачные и темные, как его костюм.

— Во Франции убиты трое «вернувшихся», — произнес он жизнерадостным тоном.

Люсиль неодобрительно покачала головой.

— Количество жертв наверняка возрастет, потому что полиция уже не может сдерживать людей, недовольных возвращением мертвых. Порою кажется, что митингующие толпы давно забыли о пропозиции своих первоначальных протестов.

— И что тут необычного? — проворчал Харольд.

— Забыли о пропозиции? — переспросила Люсиль. — Почему он так говорит? У меня сложилось впечатление, что ему хочется выглядеть англичанином.

— Наверное, он думает, что так звучит лучше, — ответил Харольд.

— Значит, если французы выражаются иначе, он все равно будет перевирать английские слова?

Седовласый мужчина исчез с экрана, и вместо него появились полицейские со щитами и дубинками. Они начали огибать бунтовщиков широкой дугой и накатываться на них безжалостными волнами. Под ярким безоблачным небом разворачивалась жестокая драма. Сначала сотни протестующих отхлынули назад. Люди в форме бросились вдогонку. Но затем полицейские поняли, что их ряды растянулись. Они попытались отойти назад, однако мятежники уже заполнили образовавшиеся бреши. Завязалось сражение. Некоторые полицейские убегали, других били по каскам металлическими прутьями, и они падали, как пластмассовые куклы. Бунтовщики наступали, как стаи животных. Они нападали группами и хлестали представителей власти бейсбольными битами и кусками арматуры. Вновь и вновь небольшие огоньки возникали в руках митингующих. Бутылки с горючей смесью взлетали в воздух и падали в гуще полицейских. Через миг там вспыхивали косматые столбы огня.

На экране снова появилась голова телеведущего.

— Пугающе, не так ли? — спросил он.

Его голос подрагивал от возбуждения и удовольствия.

— Нет, ты только подумай! — возмутилась Люсиль, отмахиваясь от диктора, словно тот был нашкодившим котенком. — Люди сами виноваты, что везде возникают такие бунты. Они забыли о морали и приличиях. Но хуже всего, что это происходит во Франции. Я не ожидала такого от французов! Ведь наш народ славится не только изяществом, но и мудростью.

— Твоя прабабка не была француженкой, Люсиль, — заметил вскользь Харольд.

Ему хотелось отвлечься от мыслей, навеянных телевизионным сообщением.

— Наполовину, но была! — возразила его жена. — По всем документам ее считали креолкой.

— Никто в твоей семье не смог привести никаких доказательств. Я думаю, ты выставляешься француженкой, потому что всем женщинам нравятся эти чертовы лягушатники. Кто бы только знал почему.