Вернувшийся к рассвету

В лучах послеполуденного солнца, бьющих сквозь запылённые стёкла окна как-то странно стоял худощавый парнишка. Странно стоял, необычно. Не напряженно и не вихлясто, пытаясь внешней бравадой прикрыть внутреннюю неуверенность в себе и не нагло. Губу не топорщил, руки в карманах не держал. Стоял себе спокойно и с ожиданием, открыто улыбаясь, смотрел на кузнеца. Над его головой вились в воздухе, взблёскивали под лучами солнца пылинки, короткие тёмно-русые волосы переливались тёмными волнами расплавленного золота. На мгновение Палычу показалась…. Но это ему только показалось.

— И тебе, гм, не кашлять, вьюнош. Чаго хотел?

Палыч поздоровался в ответ и, спохватившись, быстро спросил вдогонку своим словам:

— А ты как сюда попал? Ну, в кузню, да на завод. Через вахту как прошел?

— У вас открыто было. А на вахте меня пропустили — парнишка ещё шире улыбнулся — Дело у меня к вам, дядя Спиридон Павлович. Важное.

— Да? Дело говоришь? — Палыч с сомнением посмотрел на входную дверь. Вроде бы закрывал воротину, на засов закрывал, точно. От мастера закрывался, а то ведь принесёт чёрта беспутного и опять начнёт соцсоревнованиями, да обязательствами повышенными уши засорять! Но засов мирно покоился на двери, прислонившись к задней скобе стерженьком, и всем своим железным видом опровергал закрытие двери. Вроде бы как и паутинка на нём появилась. Хреновина какая-то.

— Ну, излагай малец, что у тебя за дело.

Палыч решил не задумываться о своевольстве засова, налил себе чаю и, сделав глоток, чуть подобрел.

— Серьёзное дело, дядя Спиридон. Без вас никак не получиться. Мне нужны ваши руки золотые — хочу я, что бы выковали вот это.

И малец развернул на верстаке, ловко прижав уголки плашкой и выколоткой, белый альбомный лист, скрученный в трубку.

Палыч подвинулся поближе, присмотрелся. Клинок длинной семьдесят сантиметров, изогнутый, с односторонней заточкой, без дола. Тщательно заштрихована «спинка» — оковка задней стороны клинка. Ручки крестовины эфеса загнуты вверх, к клинку…. Палыч отшатнулся от чертежа.

— Да ты…. Это же…. Как её? Это ж сабля!

— Да, дядя Спиридон. Это сабля. Польская карабела. И таких мне нужно две.

— Да ты знаешь, сколько за неё дадут? Это ведь, мать его, холодное оружие!

— Знаю, дядя Спиридон. До двух лет. Но я знаю, что вы Спиридон Павлович — кузнец.

— И, чё? Дадут меньше?

— Нет. Но каждый настоящий кузнец должен выковать за свою жизнь хотя бы один клинок. Не финку бандитскую или свинорез из прогорелого клапана, а клинок. Настоящее оружие. Или он не кузнец. Кроме того, я вам хорошо заплачу. Меня зовут Дмитрий Олин, по прозвищу Сова.

— Сова? Это не к тебе мой младший во двор бегает?

— Ко мне.

— Ну, гм… Сова значит… Настоящий кузнец, говоришь, должен?

— Должен, дядя Спиридон, должен. Иначе, сами понимаете, по-другому и не получается — профессия у вас такая, ремесло.

Слово «ремесло» из мальчишки прозвучало не как обзывок деятельности, не уничижительно, а как-то веско и значимо. Словно не род занятий он называл, а призвание человека, что ли. Палыч задумался, поставил стакан с чаем, высвободил из-под груза лист бумаги, повертел в руках. Что-то внутри Палыча, мелкое и поганенькое, хотело выгнать из кузни пацана, а чертёж разорвать и сжечь в горне, но другое — большое и справедливое, говорило ему, что это будет не правильный, неверный поступок и он о нём будет сильно сожалеть. Палыч решился:

— Приходи через неделю, Со… гхм, Дима. Будет тебе твоя кабарела. Две.

Совершенно не интересно сидеть в фойе спортивных манежей или дворцах спорта и кого-то ждать. Окна огромные, в полтора моих роста, по стыкам кое-как проклеены газетной бумагой, чуть протыканы ватой и сквозит постоянно. Двери притягиваются к дверной коробке пружиной толщиной с мою руку, и процесс их открытия и закрытия напоминает битву парусных фрегатов. Заряжай! — дверь, визжа, ползёт на входящего, клубы морозного воздуха вырываются из жерла тамбура, а затем следует «бабах!» и входящий пушечным ядром влетает в фойе. Вид у него точно такой же ошарашенный, как у испанского пирата, попавшего на корабль его английского величества в полном одиночестве. Ошарашенный и напуганный. Наблюдать за этим можно бесконечно, но сиденья в фойе спортивных залов обычно деревянные и некомфортные, если вообще вдоль стен не стоят притащенные из спортзалов лавки. Низкие, длинные, твёрдые как камень и неудобные. Словно заколдованные таксы они расползаются по периметру фойе и приглашающее щерятся ободранными краями — садись, мол, не кобенься. Сел, куда тут денешься, всё лучше, чем кирпичную стену пытаться своим плечом прогреть. Долго уже сижу.