Верный Руслан. Три минуты молчания

Мне казалось тогда – и сейчас кажется, что письмо это в принципе – невозможно. В том смысле, что не мог один писатель написать такое другому писателю. Ни Чехов, ни Толстой, ни Горький, наверное, никогда бы не написали младшему коллеге, что не смогли его прочесть. Не смогли – так и говорить не о чем. А тем паче – о том, что нечитанное и писать не следовало. Тут можно сколь угодно спорить и даже иронизировать: если море – «боковой переулок» нашей духовной истории, то раковая больница – что же, её столбовая дорога? Однако ж сказанное не кем-то, но Солженицыным, было мне слишком тяжким приговором, который я не счёл возможным от кого-либо утаить. Мне, собственно, и не оставалось иного после открытого конверта. У людей, чьим мнением я дорожил, оно вызывало удивление, иногда оторопь. Вспоминалось «ногою твёрдой стать при море» и прочее из русской классики, где, по правде сказать, морская тема никогда не состояла в первом эшелоне, но всё же не отвергалась как чуждая и неинтересная для России.

Нашлись, однако, два человека, которым это невозможное письмо понравилось. Андрей Тарковский нашёл его «талантливым», коль скоро автор «прекрасно всего себя выразил». Для великого режиссёра это, наверное, было достоинством первого ряда. Критик Лев Аннинский нашёл в письме тот резон, что русский человек по преимуществу человек сухопутный, тогда как, скажем, англичанин – тот безусловный моряк. Объясняется это, верно, дислокацией империи: Российская прирастает близлежащей сушей, Британская – за морями, так что желание обозреть её непременно связано с такелажем и солёными брызгами. Я думаю, что так оно и есть, и поэтому-то имперское сознание так легко согласилось с продажей Аляски по сниженной цене: двадцать два километра Берингова пролива делали её какой-то «не родной», не способной когда-нибудь прирасти кровно.

Быть может, есть резон в словах о «нынешнем моём кризисном состоянии»; они, судя по дате письма, относились к исключению Солженицына из «говённого» (его эпитет) Союза писателей, но, сказать шире, дело-то шло – о состоянии общества. Мой старший друг, кинорежиссёр Василий Ордынский, мудро заметил мне: «Вещь у тебя вышла цельная, гармоничная, а состояние-то у всех – раздрызганное…» Действительно, всего год прошёл, как танки маршала Гречко залязгали на улицах Праги; такое унижение нации – не той, на которую напали, а той, от чьего имени это сделали, – даром же не приходит, нужно же на чём-то или на ком-то сорвать обиду. Это был ключ к правде, но ещё не вся она.

Старательно расписывая такелаж и солёные брызги, я ни сном ни духом не подозревал, что создаю аллегорию. Аллегорию об… эмиграции. То, что наш многопушечный бриг – СССР – повреждён гибельно и хорошо протекает, это признавали многие, разница же была в том, что все, кто населял его палубы, каюты и кубрики, разделились, как это бывает при корабле- крушении, на «корабельщиков» и «шлюпочников». Первые считают, что надо оставаться на судне и бороться за его плавучесть, вторые – что надо его покинуть и отплыть подальше от затягивающей воронки. Правота тех и других относительна, и чьи шансы предпочтительней, зависит, разумеется, от конкретных обстоятельств.

Так вот, если рассматривать «Три минуты молчания» как аллегорию, тогда большинство моих читателей, принявших роман, следовало бы зачислить в безусловные «корабельщики», всех же не принявших – в «шлюпочники». А большинство «шлюпочников» составляла интеллигенция. Даже и те, кто эмигрировать не собирался или по разным причинам не мог, всё же хотели, чтобы сама эмиграция была оправдана в принципе. В «Трёх минутах молчания» она вроде бы осуждалась, там ведь у меня «дед» говорит кепу: «…можно ли так себя терять, как ты потерял? Зачем ты шлюпочную пробил, когда судно ещё на плаву и его спасать нужно и на нём спасаться?» А так как эмиграция была по преимущству еврейская, то вот откуда и взялся мой «один шаг до антисемитизма». А я-то голову ломал! Кстати, та взыскательная дама со временем втянулась в крутое православие, стала русее всех русских и думать забыла насчёт эмиграции. Эмигрантом, точнее изгнанником, стал автор – по душевному складу скорее «корабельщик».

В это самое время так называемый широкий читатель, который себя отнюдь не рассматривал в рамках аллегории, выстраивался в библиотечные очереди и, не надеясь уже дождаться книжного издания, нёс новомирские комплекты в переплётную. Своим не замороченным разумом он оценил мой трижды неодолимый роман как более или менее достоверное повествование о людях моря, имеющих столько же притязаний на изображение их в литературе, сколько и все иные россияне самых разных профессий и мест проживания. Этот читатель имел свободу полагать, что главное действие происходит в душе человека и в его взаимоотношениях с ближними, а сценическая площадка может быть любая…