Вероятно, дьявол

В смущении я не знаю, чем себя занять, чтобы не подслушивать. Достать телефон, про существование которого я и забыла, кажется невежливым. Я озираюсь по сторонам, рассматривая интерьер зала. Обращаю внимание на заполненный книгами старинный шкаф позади Профессора, где было полное собрание сочинений Толстого, Достоевского и целых три полки занимали бордовые тома Ленина. На другой полке стояли виниловые пластинки в потёртых обложках, коллекция керамических слоников, расставленных полукругом от маленьких по краям к большому по центру. Подперев один из массивных томов, сидел, обхватив колено руками, конечно, не кто иной, как Максим Горький. Радуюсь находке, улыбаюсь.

– Что улыбаешься? – он отрывается от телефона.

– Увидела Максима Горького.

– М-м-м-м…

Видимо, Горький не интересует его так, как меня – он даже не оглянулся проследить за моим взглядом. Снова погружается в телефон ещё минут на десять. Я продолжаю считать слоников, картины, столы, свечи на столах, салфетки, перечисляю про себя все оттенки красного в этом зале.

– Что они так долго? – замечает он, убирая телефон в карман. – Умираю от голода! – поворачивается на стуле, высматривая официанта. Развернувшись обратно, смотрит на меня так, будто забыл о моём присутствии и только сейчас заметил, что я сижу здесь и смотрю на него.

– Ну что, Соня, рассказывай.

– Что рассказывать?

– Что-нибудь интересное.

– Даже не знаю, что вам будет интересно…

– У тебя парень есть?

Я вспыхиваю, будто спичка, и высматриваю официанта, молясь, чтобы он принёс еду поскорее.

– Нет, нету.

– Нет? – спрашивает, вскинув брови, с нарочито преувеличенным, как мне кажется, удивлением. – Почему?

– Не знаю. Так получилось, – я вижу, что этот ответ его не устраивает, и добавляю: – Мне никто не нравится, – это была почти правда.

– А как же секс?

– Ну… я справляюсь.

– Как справляешься?

В ответ я закрываю лицо руками и качаю головой.

– Ничего не слышу! – жалобно доносится из-под ладоней.

Он хмыкает, но продолжает:

– Не бывает так, чтобы никто не нравился.

Я слышу, как у меня в голове крутятся шестёренки, судорожно соображаю, что ответить. Как перевести тему? Нет, я не хочу менять тему. Бабочки в животе трепещут и взлетают к самому горлу.

– Есть один человек, но я ему не нравлюсь.

– Кто же он? Я его знаю?

На этом, ввергающем в отчаяние вопросе, приходит моё спасение в лице официанта, ставит перед нами тарелки с салатами. Его – подан цельной массой, будто слепленной из детской формочки, с веточкой петрушки сверху. Содержимое моего «Норвежского» художественно разложено по тарелке – на листьях салата покоятся мидии в чёрных раковинах. Профессор отвлекается на еду и, кажется, забывает про свой вопрос. Он задумчиво разворачивает большую парчовую салфетку, проворно берёт приборы и принимается за салат – масса мягко поддаётся вилке.

– Вкусно? – спрашиваю я.

– Обычный оливье, но ничего, вкусно.

Я беру тяжёлую вилку и нож, рассматриваю, раздумывая, с чего начать, мидии в раковинах кажутся неприступными. Начинаю с листочков салата.

– Плохо, что у тебя нет парня, – он отправляет вилку с салатом в рот. – Может, у тебя слишком высокие требования?

– Наверное, вы правы. – «Неужели ему правда интересно», – думаю я.

Он быстро заканчивает с первым салатом, официант приносит горячее и салат из языка.

– Запомни, я всегда прав, – говорит Профессор.

От котлеты поднимается сладкий сливочный пар.

– М-м-м-м, вкусно пахнет, – я снова пытаюсь перевести тему.

– Надо тебе найти кого-нибудь, – говорит он, взявшись за нож.

– Да, Родион Родионович, найдите мне кого-нибудь.

Он смеётся, я смеюсь в ответ и отправляю в рот креветку.

Пожилая пара за другим столом расплачивается и уходит. Мы остаёмся одни. Подходит официант и, хотя было ещё недостаточно темно для романтической атмосферы, зажигает свечу на нашем столе.

Я хочу спросить, есть ли у него девушка, но заранее знаю ответ. Никак не удаётся достаточно уловить его настроение, чтобы понять, о чём говорить – его тон то серьёзный, то шутливый, то насмешливый.

– Ты что не ешь? Ешь!

– Я ем! Очень вкусно, спасибо, – отвечаю я и делаю глоток вина.

Из невидимого источника с мягким приглушённым шипением звучит тёплая кубинская мелодия. Я узнаю Siboney в исполнении Конни Фрэнсис. Испанского я не знала, но казалось, что поёт она о каком-то очень нежном и трепетном чувстве. Голос и перкуссии сходят в минорный тон. Следующим про маленького креольчика запевает Вертинский.

– Ты знаешь, что Вертинский – мой любимый музыкант? – спрашивает Профессор.

– Буду знать.

Куда же Вы ушли, мой маленький креольчик,
Мой смуглый принц с Антильских островов,
Мой маленький китайский колокольчик,
Капризный, как дитя, как песенка без слов?..[7]