Вершина Столетова

— Нехороший разговор был у меня сейчас, — сказал Костин. — Я ему: уборка, мол, идет, горячее время. А он этак прямо: ты меня не агитируй, я и сам грамотный. Который год, говорит, получаем на трудодни одни авансы. А где, говорит, такой закон, чтобы человек работал за здорово живешь?..

Речь, оказывается, шла об одном колхознике, который отказался сегодня выйти на работу, сославшись на какие-то неотложные дела по дому.

— Ладно бы эти субчики, Тузов со своей компанией, только хозяйство развалили — душу людям запоганили, веру покачнули — вот в чем главная беда! Ты говоришь, Шура там, на своем участке, сейчас плакала. Видел я такие слезы и у других. Очень дорогие это слезы, Миша. Может, дороже того дождя, которого нашим полям не хватило. Но не все еще люди у нас такие, как Шура, — вот я про что. При тузовых кое у кого в душе начала старая лебеда прорастать, схватились за свое хозяйство, а колхозное отошло на второй план…

Михаил вспомнил собрание, на котором снимали Тузова, вспомнил выступление конюха Саватеева: «И хочется мне строго судить своего соседа Матюху Кузякова, который в свой огород да в свою корову больше души вкладывает, чем в общее, и — не могу: у него четверо по лавкам, их чем-то кормить надо…» Вот и сейчас председатель строго судит того колхозника, и по-своему, по-председательски он, конечно, прав. Однако же и колхозник по-своему тоже небось считает себя не таким уж виноватым. Все завязывается в один общий узел, и попробуй его так вот просто развяжи…

Дорога вползла в высокую, соломистую рожь и, устремившись сначала вправо, потом влево, затерялась, потонула в ней. Послышалось веселое стрекотание жатки, и впереди, над стеной ржи, выросли две лошадиные головы и движущиеся по невидимому кругу грабли. В воздухе стоял какой-то неясный звон: казалось, что звенят, соприкасаясь друг с другом, сухие колосья.

Костин сорвал один, растер в пальцах. На ладонь высыпались щуплые продолговатые зерна.

— Ты посмотри, какая вымахала! — кивнул он на высокую стену ржи. — Да по такому травостою сто пудов, а то и все сто двадцать за глаза бы можно взять… А в колосе? Видишь: половина — зерна как зерна, а другая половина словно кипятком ошпарена. И это еще не самый плохой участок среди неполивных. На том, где комбайн жнет, сам видел — еще хуже.

Над хлебами показалась соломенная крыша тока.

Над ней качалось большое серое облако, и еще издали слышен был то взмывающий и громкий, как звериное рычание, то ниспадающий и тихий, как пение комара, вой молотилки. И так же, то покрывая этот вой, то утопая в нем, взлетали и падали над скирдами человеческие голоса.

— Ничего, дело идет, — улыбнулся Костин, — а ведь почти одни нестроевики да мальчишки молотят. Молодцы! А видишь, кто задает? Он-то себя, конечно, не задавальщиком, а машинистом величает! Тот самый лоботряс, что медалями бренчал да с метлой похаживал. Ничего, еще как приобщился!

Молотилку окружали конюхи, доярки, работники разных служб и весь правленческий аппарат, включая счетовода, усердно орудовавшего у хлебного вороха деревянной лопатой. И над всеми возвышалась долговязая фигура задавальщика-молотобойца. Был он в тех же галифе, кепке, но без рубашки, в одной густо запыленной майке-безрукавке.

Здесь, на току, звуки уже не разделялись; и жадный рев молотилки, и грохот веялки, и крики людей — все сливалось в один сплошной гул. Воздух был насквозь пропитан пылью и приторным запахом хлеба.

С клади, по цепочке, непрерывным потоком снопы текли в барабан, молотилка, урча, проглатывала их и обглоданными, растерзанными по соломинке выплевывала обратно. Мальчишки, верхом на лошадях, еле успевали отвозить солому, бабы — их было мало — еле успевали управляться с зерном, оттаскивая его на веялку. Все: и машины, и люди, и лошади — были втянуты в один общий водоворот, ни остановить, ни замедлить который, казалось, невозможно.

— Тока давай! Давай, дава-ай! — властно, как командир с капитанского мостика, то и дело гаркал задавальщик, хотя и сам, наверное, понимал, что нужды в этом нет: все и так работали в полную силу.

Но вот молотилка, заглотив последний сноп, глухо рявкнула и, не получив новой пищи, затряслась, точно в лихорадке, на холостом ходу. Тракторист заглушил мотор.

— Перекур! — все так же громогласно объявил задавальщик.

Михаил подошел к трактору, осмотрел мотор и взялся за ведро, чтобы долить в радиатор воды.

Сидевшие в нескольких шагах от бочки колхозники неторопливо, с удовольствием затягивались цигарками и вели такой же неторопливый, солидный разговор.

— Соломы-то много, а намолоту больше тридцати пудов на круг не выходит.

— Молодой еще ты, Лексей, опыта жизни в тебе мало. Да, бывало, в такие суховейные лета мы и семян-то не собирали…

Михаил поставил ведро на дроги и тоже закурил.

— Вот с поливом бы что-нибудь придумать! А то ведь не работа — наказанье. День-деньской ходишь с лопатой по колено в грязи, а вы́ходишь какой-нибудь гектар.