Вертеп

«Предполагали и несчастный случай. Отец пытался найти маму. Ее видели в поезде, хорошо запомнила проводница. Мама доехала до своей станции, но потом исчезла, не пришла в санаторий…

С тех пор мы ничего не слышали о ней. Однако 23 марта этого года, в день своего двадцатилетия, я получила телеграмму, которую вам показывала. Следовательно, мама жива. Она, конечно, раскаивается в своем поступке и нуждается в моем прощении и поддержке.

Розыском мамы я не хочу доставлять неприятностей отцу и тетке, они всегда относились ко мне хорошо, особенно отец. Он очень тяжело пережил уход мамы. Сейчас они не хотят ворошить это тяжелое прошлое. Но для меня это не прошлое, они знают о моем намерении.

Отец — Дергачев Владимир Степанович, мачеху зовут Марина Михайловна.

Мне бы не хотелось, чтобы вы беспокоили их по месту работы, чтобы не вызвать сплетен и кривотолков.

Мои намерения остаются твердыми, и я очень прошу вас найти маму. Я не берусь судить ее. Я жила очень благополучно, обо мне заботились, и я ни в чем не нуждалась. Сейчас мой духовный долг разыскать маму и помочь ей».

Игорь Николаевич перечитал бумагу, подумал немного. Начинать следовало с работы черновой, он снял телефонную трубку.

— Николай Афанасьевич?

— Ты, Игорь? — сразу узнал его человек на другом конце провода. — Жив-здоров? Как ты там?

— В частном розыске. Удивил?

— Ну, меня удивить трудно, однако верится с трудом.

— Все верно, Афанасьич. Решил государству конкуренцию объявить.

— И хорошо платят?

— Пока ни копейки не заработал. Но вот надеюсь с твоей помощью.

— Неужто к себе вербуешь?

— Нет-нет, не беспокойся. Я тебя знаю. Ты служишь делу, а не лицам.

— Да уж сорок лет в лямке. Поздно менять упряжку. Форму не раз менял, а сам все тот же.

Действительно, Николай Афанасьевич за время службы мундиров сменил много, и цвета разного и покроя, только погоны все четыре десятка лет проносил с одним просветом и малыми звездочками. Он давно уже заведовал ведомственным музеем, сохранив редкое достоинство, дар, феноменальную память. Старый служака умудрялся держать в голове множество фактов из прошлых милицейских событий и дел, причем — что было сейчас очень важно Мазину, — не только из тех, что запечатлены на музейных стендах.

— Есть у меня надежда на тебя. Сам знаешь, розыск пропавших у нас не шибко в чести, так что на архивы я особенно не надеюсь, вот, может, у тебя в памяти что-нибудь сохранилось…

— Спроси, попробуй.

— Двенадцать лет назад одна женщина была в розыске…

И Мазин передал в общих чертах то, что узнал от Лили.

Афанасьич помолчал на своем конце провода, потом произнес:

— Не нашли ее.

— Иначе б я тебя не беспокоил. Но мне и малые крохи, если в памяти застряли, пригодиться могут.

— У меня ничего не застряло, а вот у одного парня… Ты Пушкаря помнишь?

— Пушкарь? Погоди…

Фамилия показалась знакомой, но давно не звучавшей.

— Кажется, сотрудник был… молодой.

— Да, лейтенант. Он этим делом занимался.

— И такое помнишь, Афанасьич? Ну и память!

Николай Афанасьевич на лесть не откликнулся. Не из скромности. Помнить собственного племянника он большой заслугой не считал.

— Если он тебе может пригодиться, дам адрес…

Выходя из кабинета, Игорь Николаевич думал о деле и не собирался «отоваривать» заказ Бориса в подвальчике. Но конец дня сложился иначе. Пашков, как и обещал, ждал на вахте. Фартук он снял, метлу убрал, и Мазин даже усомнился, а он ли это подметал двор? Но Александр Дмитриевич тут же рассеял сомнения.

— Не побрезгуете скромным мастером чистоты?

— Шутите? Я и сам социальный статус понизил…

— Зачем же так? Частные сыщики литературой возвеличены, а официальная полиция высмеяна. Так что форму на славу обменяли.

— А вы на достаток?

— Мне менять уже нечего было. Я в прямом выигрыше. Только приобрел. Между прочим, кроме шуток. Хотите докажу, как аксиому?

— Кто же аксиомы доказывает?

— Это в математике. А в жизни постоянно приходится доказывать, что ты не верблюд. Спустимся в подвальчик?