Вертеп

Однако, прихлебнув из дергачевской бутылки, Александр Дмитриевич помягчел и постепенно, как-то слово за слово, стал поддерживать пустой разговор, требующий еще и неизбежной лжи, ибо и под градусом он никогда не смог бы поведать художнику что-либо из того, что так красочно описывала Настя. Пустая игра словами спьяну начала восприниматься как дружеская доверительная беседа.

— Повязан я, Саня, этой бабой.

— Не преувеличивай. Чем ты повязан?

— Повязан, — упорно повторил художник.

— Ну, что она тебе сделать может? В тюрьму, что ли, посадит?

Про тюрьму было сказано в порядке преувеличения. Но Дергачев воспринял эти слова очень серьезно, помолчал и сказал с ненужной твердостью:

— Нет, побоится.

— Сам говоришь? А что еще? Отравит, зарежет? Застрелит?

И этот вариант Дергачев обдумал, но отклонил мрачно.

— Хуже, Саня. Ноги каждый день об меня вытирает.

— Возмутись.

— Легко сказать! Да и чем возмущаться? Она сейчас, по сути, кормит меня. У нее должность, зарплата приличная, коммерцией занимается, хоть ей это и не положено, а я? Меня эти великие реформы под корень подрубили! Жил как человек, кормился по издательствам, а сейчас что имею? Копейки, которые уже и из русского языка выпали.

— Зато Марина в порядке. Не голодаешь.

— За Марину будь спокоен. Но тем, кто в порядке, всегда еще хочется. Вот Лилькины фантазии поддержала, заботу проявляет постоянную, о здоровье все заботится. Имеет смысл, конечно.

— Чего-то ты загибаешь. Нормально заботится, ей же мать заменять приходится.

Дергачев расплылся в пьяной улыбке и повел пальцем чуть ли не перед носом Пашкова.

— Плохо ты Марину знаешь, она и в святом деле выгоду найдет.

— Какая ей с Лили выгода?

— Большая, — протянул Дергачев раздельно, — большая!

— Не понял.

— А тебе и не нужно, — вдруг озлился Дергачев, — это наши дела, семейные, а ты человек чужой, нотации мне читаешь, а сам пьющий!

— Да на что мне ваши дела! Кто сюда пришел? Я к тебе или ты ко мне? — вскипел Александр Дмитриевич.

— Ну, предположим, я, — уступил Дергачев.

— Тогда не хами. Или отправляйся в свою семью. Семья есть? Привет семье, как говорится.

Дергачев отреагировал неожиданно.

— Саня, милый ты мне человек. Не гони меня, нету у меня семьи, некуда мне идти.

«Ну, кажется, совсем развезло, — подумал Пашков с досадой. — Никогда больше не пущу его к себе».

— Слушай, Володя, милый человек, — откликнулся он в тон, — может, пойдешь вздремнешь?

— Гонишь все-таки?

— Ложись, где ночевал, когда в целителя стреляли.

— Стой, — перебил его Дергачев почти трезво, — не произноси при мне имени этой паскуды. Об одном жалею, что не я в него стрелял, я бы не промазал.

— Чем он тебе насолил? — спросил Пашков, пытаясь догадаться, знает ли художник правду.

— А ты не знаешь? Все, по-моему, знают и на меня пальцами показывают. А ты не знаешь, что он с Мариной живет? Не знаешь? А ну, говори честно!

«Господи, вот попал…»

— Я там свечку не держал! Что я могу знать, кроме сплетен?

— Ага! Сплетни, значит, знаешь?

— Сплетни я не слушаю, мне это до лампочки.

— Врешь! С Настей вы тут чем занимаетесь? Что она сюда шмыгает? Это же первая блядь. А бляди о чем толкуют? О своем. Стерва. Черного ублюдка нажила, где-то в деревне прячет у родственников.

— При чем тут черный ребенок и я?

— Все одно к одному.

— Володя! Иди спать, — произнес не столь пьяный Пашков.

— Да не хочу я спать. Отстань от меня! Тебе человек душу раскрывает, а ты его гонишь. Стерву шлюху не гонишь, а меня, художника, гонишь. Ты честно скажи, Настю лапал, или уже…

Пашков встал.

— Ну что вскочил? Чего кипятишься? Настя баба лакомая, я бы сам дорого дал… я тебе польстить хотел, а ты кипятком писаешь! Ладно, уйду я. Доволен?

— Ложись на моем диване.

— Смилостивился… Не хочу на твоем диване. Пойду в ночь. Может, и на меня пуля найдется, — бормотал Дергачев, хотя время было совсем не позднее.

— Ложись здесь. Куда ты попрешься в таком виде?

Дергачев смотрел тупо, но что-то про себя соображал.

— Ладно, остаюсь, — сказал он, будто делая одолжение, — а ты будь человеком, посиди со мной минутку, я быстро засыпаю… — попросил он капризным тоном.

— Давай, давай, бэби, баиньки.

Художник опустился на диван и начал стягивать ботинки.

— Вот видишь, какие у меня туфли? Видишь, подошва почти насквозь, пыль насыпается. Вот так и хожу. Говорю Марине, дай мне денег туфли купить, а она мне — «пей меньше, собери на туфли и покупай». Слышишь, стерва какая? А сама, ты видишь, как одевается? И все мало, около девчонки руки погреть хочет.

Вновь поднялся вопрос о Лилиных возможностях.

— Ты на бабку намекаешь, которая Мазина наняла?

— Ха-ха! На ее бессмертную душу я намекаю, которой недолго осталось в бренном теле…

— Не понял.

— А что понимать? Душа уйдет, а наследство останется.

— Именно Лиле?

— А кому же еще? Нас с Мариной бабка ненавидит.

Он вытянулся на диване, пошевелив пальцами ног в рваных носках.

— Она Эрлену любила. А нас ненавидит, — повторил он, — и, может быть, правильно делает… Так что нам железная немка ни пфеннига не оставит. Все Лильке.

— Да что там после старухи советской остаться может?

Дергачев приподнялся и спустил ноги на пол.