«Вертер», этим вечером…

Дождь, ветер и свет — все смешалось в омуте ее зеленых глаз. Он потащил ее за собой по залитым мостовым какого-то переулка. Сквозь водяные струи, хлеставшие теперь прямыми колоннами, она различила широкую площадь и окна с частыми перекладинами.

Со всех ног они устремились к низенькой дверце, блестящей, словно свежий деготь, та отворилась, и они очутились в тишине кафе «Киестлер».

Это был ошеломляющий переход из одного мира в другой. Здесь царило хрупкое спокойствие: приглушенные звуки пианино, мягкая бархатная обивка кресел, сладкий аромат горячего шоколада… Карола расстегнула намокший плащ и разглядела за одним из столиков хрупкого человека с выцветшими глазами. Тот поднялся. Он был почти до смешного низенький, но его улыбка была такой огромной, что сразу завоевала ее сердце. Иногда встречаются люди, от которых исходит необъяснимая лучистая сила. С первой секунды Карола Кюн стала другом старику Куртерингу. Впрочем, и он ей тоже. Он уже знал, что никогда не забудет эту женщину с прилипшими ко лбу прядями, которая только что подошла к нему. Пока что ему трудно было понять, где же прячется эта угадывавшаяся в ней легкость и безмятежная радость: в неуловимой белозубой улыбке, во влажной теплоте глаз, в идеальных линиях носа… С первого мгновения она стала для него хрупкой и необъяснимой тайной, которую — он тут же это понял — никогда не постигнет. И в то же время Куртеринг без всякого риска ошибиться осознал, что эта молодая женщина, которая в данный момент протягивала ему руку, была самым счастливым существом, которое он когда-либо встречал.

Они любили друг друга. Это бросалось в глаза, даже когда они не смотрели друг на друга, даже когда она искала сигареты, даже когда он любовался шарфом дождя за окном. Шарфом, укутавшим простуженную Вены…

Натале говорил, рассказывал о записи «Cavalleria Rusticana» в студии в Лос-Анджелесе, о гневе Каторова, про которого один критик сказал, что у него шоколадный голос — а ведь Николай Каторов ненавидел шоколад, он пил только польскую водку, чтобы забыть Россию… Куртеринг улыбался. Карола смотрела на пламя камина в углу. Плащи висели на вешалке, подставка которой была уставлена черными блестящими зонтами… Нет ничего чернее мокрого зонтика. Такого рода фразы приходили ей на ум, пока она погружалась в туманную, мягкую теплоту. Она закрыла глаза, ощутила, как нога тенора прижалась к ее ноге, и почувствовала к нему желание, явившееся, казалось, из другого конца вселенной, желание-караван, рожденное на противоположном краю пустыни. И ничего не было сильнее этого желания, пришедшего издалека и теперь бродившего в ней…

Удобно устроившись на старых бархатных диванах «Кистлеркафе», посетители в полумраке читали газеты с узкими колонками, и в нескончаемом стуке дождя о стекло слышен был лишь шелест страниц.

— Мне нужно, чтобы вы кое-что прояснили, профессор. Я обращаюсь к вам как специалисту по Гёте, а также по Массне.

Что было у Орландо на уме? Все тот же «Вертер»… Семья… Но все это неважно, скоро голоса убаюкают ее, ведь слова — всего лишь звуки, и она любит уверенный и медно-звонкий голос Орландо. Он поразил ее еще при первой встрече. У всех певцов есть два диапазона: в одном они разговаривают, в другом поют. Когда в тот вечер он пел дуэтом с бабушкой, ей показалось, что в глубине его легких берёт начало переливающаяся река, богатая разноцветными, сияющими созвучиями, которые, наконец-то освободившись, низвергаются мощным, захватывающим воображение водопадом. Казалось, его голос доносился из глубин серебристого озера…

Она ощутила, как по телу разливается сонливость. В старом кафе на берегу Дуная было мягко и уютно. Во время разговора Куртеринг теребил пальцами дряблую кожу своего старческого горла — монотонный жест старика. Свет тускнел, дождь тоже должен был скоро закончиться, он уже слабее стучал по стеклам, и ей показалось, что она различает внизу, за поворотом реки, неподвижные отблески, которые тоже растворятся в непроглядном сумраке. Вена медленно куталась в неясные сумерки, словно кружась в самом медленном из всех вальсов. Скоро умолкнут скрипки и все замрет… И вот уже их голоса слабели, смычки застывали, и под ними угасали последние ноты песни…

…Шарлота Хард.

Это имя заставило ее проснуться. Может быть, потому что, сам того не желая, Куртеринг произнес его слишком громко, может, потому что оно заставило ее вспомнить о чем-то странном и важном — о чем-то, что способно мигом развеять сон.

Легким движением она выпрямилась на диванчике. Ее поразило напряженное выражение лица Орландо. Он сидел, положив локти на стол и склонившись к собеседнику. Никогда еще она не видела его таким сосредоточенным. Ее почти что умилял этот послушный взгляд школьника, с усердием вслушивающегося в голос учителя, чтобы запечатлеть в памяти каждое его слово.

— Эта история намного удивительнее, чем вы думаете.