«Вертер», этим вечером…

Куртеринг и Натале сокрушенно покачали головой. Кафе уже почти опустело. Видимо, некоторые посетители зашли сюда лишь для того, чтоб укрыться от дождя, а поскольку тот уже закончился, они разбрелись восвояси по мокрым улицам.

Карола потянулась и улыбнулась профессору.

— Простите, я, кажется, чуточку вздремнула.

Куртеринг скрестил свои фарфоровые пальцы в свете лампы.

— Шиллер как-то сказал что-то вроде этого: если спящая женщина волнует меня, значил бег моих дней еще не закончен… Я не был бы таким оптимистом, как он, но, когда вы на минутку задремали, я почувствовал себя счастливым. Могу ли я задать вам один вопрос, который вы наверняка сочтете нескромным?

— Прошу вас…

— Тот дом, где все это случилось, по-прежнему принадлежит вашей семье?

Карола улыбнулась.

— Да, мы все еще живем в Сафенберге.

Орландо мягко выпрямился на своем месте.

— Кстати, — продолжала она, — господин Натале несколько последних дней занимал ту комнату, в которой был убит Вертер.

Куртеринг взглянул на тенора, и, несмотря на тень, скрывавшую его лицо, ему показалось, что черты певца неуловимо изменились.

А за стеклом на город обрушились миллиарды серебряных кинжалов, пронзая черный асфальт.

Над Веной снова шел дождь.

Маргарет приподняла голову Петера Кюна, тяжелый камень, примявший своим грузом подушку. Может быть, стоило усадить его повыше. Она вспомнила: кажется, после очередного сердечного приступа доктор настаивал на том, чтобы больной оставался сидеть в подушках. Но тело было слишком тяжелым.

Из коридора донесся голос Людвига, звонившего врачу. Нужно подождать, пока тот приедет из Шорфестена, и все закончится. Ей почудилось, что на лицо Петера легла печать смерти, и одновременно показалось, что он не умрет никогда.

Парик старика-художника съехал на лоб. Она подумала было снять его, но одернула себя. Не для того Петер жил с шевелюрой, чтобы умереть лысым. В этом было что-то уж слишком унизительное.

— Как он?

Она не ответила Людвигу, и тот замер на почтительном расстоянии от кровати, словно боялся подойти к умирающему. Грудь Петера вздымалась слишком часто: смерть — это всего лишь ускоренная жизнь, перегрузка, последний рывок, который уже ничто не может сдержать и который за несколько секунд сжигает все остатки энергии. Вся предыдущая жизнь была рачительной экономией, и вдруг организм решил все растратить одним махом. Последний всплеск крови и кислорода.

И как на зло, нет ни Каролы, ни Крандама. Я не любила своего деда, мы никогда не обменивались более чем десятком слов за раз, но мне еще больше не нравится смотреть, как он умирает…

Наступило какое-то подобие успокоения, и Людвиг приблизился к изголовью. Старик выдержит и на этот раз.

— Сейчас приедет доктор.

Они говорили все вместе и лишь бы что. И больше всех — старухи-сестры…

— Он хочет что-то сказать.

Она заметила, что Людвиг отстранился, словно не хотел слышать того, что пытался сказать его отец. Губы цвета мела шевелились, но голоса не было слышно. Маргарет провела рукой перед глазами умирающего — они не мигали. Она никогда не обращала внимания на их цвет, но в этот миг они были так близко, что она не могла не заметить эту странную ржавчину вокруг зрачка. Может быть, раньше они были другими, живыми глазами оттенка стали, и лишь время покрыло ее ржой.

— Карола.

Наконец ему удалось выговорить. Старик звал не ее. И это было в порядке вещей. С чего бы это ему звать ее в такой момент? Карола всегда была тут как тут, Карола никогда не покидала Сафенберг, она была последним оплотом жизни среди теней… Карола всегда была любимицей.

Его кадык заерзал, словно под натянутой кожей пряталось раненое животное, насекомое с маленькими бессильными ножками. Маргарет наклонилась, и одна из ее сережек коснулась костистого выступа. Она уловила шепотом произнесенную фразу и медленно выпрямилась.

— Что он тебе сказал?

В этом голосе был страх, вполне осязаемый страх. Людвиг Кюн машинальным жестом поправил очки на переносице, и девушкой овладело нечто похожее на жалость.

— Какая-то бессмыслица, — ответила она. — Он бредит.

— Что он тебе сказал?

Это было неважно. Для нее всё всегда было неважно, и даже эта агония ее не трогала.

Над комодом, лицом к кровати, висел один из портретов человека, которого Петер Кюн рисовал постоянно. И именно на эту картину она бросила взгляд, перед тем как ответить.

— Он сказал: «Это не я убил Вильгельма Тавива».

ДНЕВНИК АННЫ ШВЕНЕН Отрывок VI, 14 июня