Читаем Верую… полностью

Верую…

Когда я заводила речь об отъезде в Россию и предлагала ему приехать ко мне, он говорил, что мои родные его не примут… Одним словом — дворянскую дочь… мужику-вахлаку, знать, любить не с руки…

Расставаясь, я сказала:

— Захочешь — приезжай.

Нет, не приехал. А в 1937 году получаю письмо от его соседа. Извещает меня о смерти моего комиссара. Перед смертью тот взял слово, что сосед напишет мне. Жалел, что не послушался меня, не поехал…

Видите, опять я оказалась „мимо-будапештская“ „мимо-бухарестская“.

Как я живу сейчас? Три недели гостил у меня зять. Сын опять отдалился. А тут еще статьи в „Комсомольской правде“ меня порядочно расстроили… Читали Вы их?»

35. ОТЕЦ И БАБУШКА

Из письма от 20.X.58 г.:

«…В своих письмах я много говорю о своем отце — только в зрелые годы и особенно после его смерти (в 1929 году) я поняла, какой он был. Я часто с горечью вспоминаю, как я была несправедлива к нему в молодости, как спорил со мной мой жених (первый и любимый), доказывая мое заблуждение, говоря, что я еще ребенок и многого не могу понять.

Что же мне не нравилось, чем я была недовольна?

С 16 лет я стала „хозяйкой дома“. Хотя с нами жила бабушка, но она была совершенно не светский человек, прожила всю жизнь в провинции, а отец требовал от меня знания этикета, но где же мне было ему научиться — только бывая с визитами у знакомых отца, да разве еще на некоторых дворцовых приемах…

Отец строго спрашивал с меня за ведение хозяйства, за расход денег, за умение одеться, как требовалось… А вот заглянуть мне в душу — ему не приходило в голову.

Дел у меня было достаточно. Я много читала, любила рукоделие, разводила комнатные цветы, держала собаку которую сама дрессировала. Причем это была не какая-нибудь болонка, а огромный леонберг, которого я водила на цепи. В одной из комнат („шкафной“) стояла у меня вольера с птицами лесных пород. Ухаживала за ними, кормила, чистила клетки я сама.

— Это твое хозяйство — прислугу не заставляй, это не ее дело, — таков был наказ отца.

Как видите, круг моих домашних интересов и занятий был не совсем обычен.

…Знакомы ли Вам произведения Апухтина? Я спрашиваю это потому, что тогда Вы были малы, а потом Апухтин был запрещен.

Мне нравилось его „Перед операцией“ (где мать просит хирурга скрыть от детей ее страдания даже в случае смертельного исхода)…

Мой отец знал лично Ив. Фед. Горбунова и неплохо имитировал его импровизации. В мои детские годы у нас бывал иногда довольно известный тогда скрипач Вольф-Израэль, первая скрипка оперного оркестра. Встречала я дома и Степанова, прославленного флейтиста, которого отец уважал за то, что он, происходя из кантонистов, смог стать профессором.

Повез меня отец как-то на концерт Николая Рубинштейна. Его игра блистала техникой, некоторые вещи он играл одной левой рукой, летая ею по всей клавиатуре, а я… я постыдно задремала.

…Теперь расскажу Вам немного о моей бабушке. Ходила она во всем черном; сколько я ее помню, руки ее были изуродованы ревматизмом, который не могли вылечить никакие врачи. Бабушка была немногословна, религиозна, объездила все святые места, не только русские, но и заграничные, была и в Палестине. Одевалась она скромно, и вот какой с ней был случай. Вскоре по приезде к нам была она в нашей домовой церкви и пошла приложиться ко кресту вслед за отцом. Но дьякон отстранил ее:

— Погоди, голубушка, дай господам пройти, не лезь.

Она отстранилась, а дома, смеясь, рассказала нам. Вскоре к нам пришли по обыкновению священник и дьякон и, узнав, как они ошиблись, были очень сконфужены.

Другой раз бабушка сидела на скамеечке у ворот. Была она, как обычно, в платке. К ней подсел дворник, и началась дружеская беседа. Через некоторое время подъехал мой отец, дворник вскочил, поклонился, потом присел опять, но тут бабушка объяснила, что ей нужно идти домой: сын приехал.

Дворник в испуге стал просить у бабушки прощения… Но она только смеялась. А отцу даже не рассказала об этом случае.

…Несмотря на материальное довольство, тоскливо мне было в отцовском доме: не хватало ласки, тепла, я часто плакала».