Верую…

— А вопросы не привезли, о чем их спрашивать? А то спросишь, а он не ответит, вот и будешь виноват.

В революцию он был после ареста освобожден, получал пенсию в 150 руб. в месяц, уехал с женой на Кавказ — как он там жил и чем занимался, мне неизвестно: об этом позаботилась мачеха! Умер он своей смертью в 1929 году.

Повторяю: многое хочется передать Вам, может, и удастся.

Ваше письмо очень меня порадовало, рада, что Вы едете на съезд, то есть опять выходите „в свет“. А я кисну…

…Так как Элико Семеновна грузинка, то я приведу фамилии тех девочек, которые учились со мной в институте: Микеладзе, Андроникова, Кутателадзе, Дударова (осетинка)… Может быть, кто-нибудь из этих „девочек“ — ее мама, тетя или даже бабушка?

Андрея Белого я не читала. Надо будет прочитать. В минуты хандры меня успокаивает О. Генри».

39. НЕ ТЕЧЕТ РЕКА ОБРАТНО

Из письма от 18.XII.58 г.:

«…Больше всего я боялась вырастить из него баловня, о чем меня предостерегал еще мой отец. Родители мужа без меры баловали мальчика, считая его „вундеркиндом“, и без конца восхищались им. Я выросла в семье строгой (может быть, чересчур строгой), где проявление нежности, даже у женщины, считалось слабостью, к тому же я росла с раннего детства без материнской ласки и заботы. Я тоже чаще бывала сдержанна, неласкова. Сын пользовался относительной свободой поведения, выбора товарищей, но знал, что нарушать мои требования рискованно.

С сестрой они росли на ножах. Его будущую жену я узнала студенткой, я работала тогда в учебной части. Это была активистка, дельная, но с большим самомнением, привыкшая распоряжаться. Такой она и осталась. Когда я приезжала к сыну, всякое внимание его ко мне и заботу обо мне она принимала как личную обиду, устраивала сцены, вплоть до того, что швыряла в меня мои подарки…

Я уезжала, чтобы не мешать им быть по-своему счастливыми. Она же, однажды после моего отъезда, писала дочери, обрисовывая меня как черствую, неуживчивую… Писала, что я и в молодости не была хорошей матерью для детей. Вот эти последние слова она могла составить только из рассказов сына. Значит, это его мнение, значит, я и вправду чего-то не сумела. Может, и в самом деле надо было им дать отца, тогда я не была бы так поглощена борьбой за существование, могла бы быть больше и ближе с детьми!

Но — не течет река обратно…

…Года через два сын опять позвал к себе. Однако недели через полторы все повторилось, и я в тот же день уехала, прекратив переписку, и только через 7 лет, уже после войны, мы встретились, и пошло ни шатко ни валко…

Я Вам когда-нибудь перешлю его письма. Вообще я хочу ликвидировать свой архив, мои фото и другое — доисторическое. Если позволите, пошлю все это Вам. Для моих детей все эти письма и документы никакой ценности не имеют, для них все это — бумага, хлам, им они ничего не скажут — ни уму ни сердцу, а для Вас это — память обо мне или хотя бы в некотором роде документальное подтверждение моей автобиографии».

В этом же письме Н. С. писала:

«Раскрыть инкогнито отца я смогу только устно, есть кой-что рассказать, но бумаге я не могу доверить. Не будет ли у Вас какой-нибудь творческой командировки в наши края или мимо?»

А в постскриптуме того же письма сказано:

«Возможно, что я буду писать иносказательно — знайте, что это о нем».

40. НЕТ, ОНА НЕ ТАКАЯ

Моих откликов на эти письма под руками у меня нет, они ко мне не вернулись. Исчезли именно те письма, где я спрашивал или просто упоминал об отце Наталии Сергеевны. А вот письмо, где, пользуясь довольно резкими выражениями, я осуждаю Наталию Сергеевну за ее обращение с жалобой на сына в «Комсомольскую правду», — это письмо лежит передо мной, заставляет меня краснеть, напоминая еще раз о том, что семь раз отмерь, прежде чем сделать что-нибудь.

Но это — между прочим. Хочу только напомнить, что ревизию в архиве Наталии Сергеевны наводила не она сама. Сама же она, как, вероятно, уже заметил читатель, постепенно и незаметно ревизует, пересматривает некоторые моменты своей биографии.

Да, как мы и думали, дед ее не кончал университета. Он носил генеральский мундир. Как и прадед. И, вероятно, прапрадед. Зачем же ей это понадобилось — приписывать самодуру-деду университетский ценз? А так — для анкеты. Когда-нибудь, очень давно написалось и с тех пор пошло. Не писать же было, в самом деле: царский генерал. Вот и писала: