Верую…

Это очень верно подмечено и очень точно выражено. Однако неужели, чтобы сохранить чистоту веры, нужно непременно уходить в катакомбы или жить под постоянно занесенным над тобой топором? Не думаю, чтобы эти крайности были непременным условием сохранения чистоты веры. Но независимость церкви от государства, каким бы оно, это государство, ни было, полная, надежно гарантированная автономия церкви — без этого условия сохранение чистоты ставится под угрозу.

Между прочим, на том же клочке бумаги, где я записал слова американского пастыря, приведена и другая цитата из его выступления. Он сказал:

«Обратили меня в христианство Достоевский и Толстой».

Соседство этих двух имен вызвало у меня сначала удивление, а потом мелькнула и прояснилась мысль о чем-то очень удачно сочетающемся: критика церкви и апология…

Нет, разумеется, ни катакомб, ни топора, ни гулагов, ни Освенцима не надо, избави Боже, а вот наличие равноправной оппозиции, достойной (а не заушательской) критики — было бы церкви на пользу. Как полезна во всяком деле всякая оппозиция и всякая доброжелательная критика.

Автономия церкви, и при этом не только православной. Равноправие церквей, вероучений и тех верующих людей, кого несколько высокомерно именуют сектантами… Да, мы, православные христиане, молимся за воссоединение церквей. Но в исторически обозримом будущем такое воссоединение не предвидится. Пока что речь может идти о дружеской, братской помощи и дружеской же критике. Но прежде всего — помощи. Потому что в упоминаемый исторически обозримый период главное зло и первейшая опасность, угрожающие человечеству, — это атеистическое государство, ничем не сдерживаемое воинствующее безбожие, крайние проявления которого мы видим (вернее, слышим о них) в какой-нибудь Албании или в Кампучии…

48

Две ночи подряд видел сны, связанные с церковью. Первый сон оставил осадок дурной, огорчительный, стыдный. Стою будто бы в толпе причастников, и вдруг появляется пьяный парень с каким-то белым маленьким стаканчиком и требует, чтобы ему налили — из Чаши. Я его хватаю за шиворот, что-то кричу, выталкиваю, бросаю даже, кажется, на пол. И молодой священник с Чашей в руке тоже говорит что-то нехристианское, что-то вроде: «А ну, дай, дай ему…»

Незамутненных снов теперь, увы, почти не бывает. И все-таки второй сон был светлее, радостнее.

Многоярусное, напоминающее то ли театр, то ли древний индийский храм здание. Я — внутри. Поднимаюсь по круглой и широкой каменной лестнице. С двух сторон идут по этой лестнице толпы людей. Понимаю, что идем в церковь… И вот — двери. Перед самым носом их изнутри закрывают. «Некуда. Полно». Просыпаюсь с ощущением чем-то замутненной радости. Мутно от сознания, что далеко не все стремящиеся в храм — верующие. Такое бывает и наяву. Когда не молишься, а сердишься, огорчаешься, раздражаешься. Такое раздражение испытывал я, например, в Троице-Сергиевой лавре, в семинарской церкви, где молящихся за всенощной было, может быть, раз в пять меньше, чем туристов, экскурсантов, вообще глазеющих. Некоторые из них стояли спиной к алтарю, смотрели наверх, на антресоли, где пел хор семинаристов и студентов академии.

Это раздражение, иногда сдерживаемое наяву, в снах проявляется, бывает, в такой непристойной форме, как в этом противном сне, когда перед причастием я бил человека…

В ночь с третьего дня на вчера видел замутненный, не до конца радостный сон. А вчера, в воскресенье, зашел вечером в Князь-Владимирский собор, удивился, что очень много народа, и еще больше удивился, обрадовался, просиял, когда, став в очередь за свечами, увидел, что все шесть человек, стоящие впереди меня, — молодые люди: от двадцати пяти до тридцати лет. Четыре девушки и два юноши. Конечно, потом они потерялись, растворились в толпе пожилых молящихся, но то, что меня встретили в храме сразу шесть молодых верующих, или ищущих веры, я принял как добрый знак.

Многолюдно в соборе было потому, что на следующий день отмечался день смерти преподобного Серафима Саровского. В проповеди отец настоятель говорил о поучительности жития преподобного старца, о его духовных и телесных подвигах. Говорил о том, как следует вести себя христианину, и между прочим сказал:

— Постараемся не смеяться над ближними, а еще лучше, и вообще не смеяться!..

Меня это кольнуло. Захотелось поднять руку, сказать: