Верую…

Вот только что радио сообщило, что за один вчерашний день в Иране расстрелян 21 человек — это все те, кого объявили врагами Аллаха и имама. Кровь проливается каждый день. И уже начался террор ответный. Убили на улице какого-то помощника аятоллы Хомейни. Схватили на улице и куда-то увезли сыновей другого аятоллы.

Мне думается, что мусульманский вопрос в наши дни — очень серьезный, один из серьезнейших. <…>

Вероятно, церковь наша требует обновления, очищения, но прежде всего она нуждается в свободе и независимости. Под обновлением я понимаю вовсе не то, что понимали «живоцерковники» и «обновленцы». Я, например, далеко не уверен, что следует переводить богослужение с церковно-славянского языка на русский. Если дети христиан смогут посещать школы, где церковно-славянский будет входить в программу наряду с английским, немецким и французским, то петь за литургией вместо «Отче наш, иже еси на небеси» — «Отец наш, находящийся на небе», то есть обрывать традицию, покушаться на красоту древних текстов и сладкозвучных напевов — никакой необходимости не будет.

Русский язык, как я уже говорил, должен звучать с амвона, и звучать в полную силу — только в проповеди, в том обращении к пастве, которое так любезно русскому слуху и сердцу (заметьте, как дружно и тесно сплачиваются вокруг священника молящиеся, когда, сняв свои парчовые одеяния, он выходит на амвон и каким-то уже другим, не жреческим, а обыденным, домашним голосом начинает: «Братья и сестры!»

Обновление церкви я вижу в достижении ею полной свободы, а также в ее демократизации. Идеалом для нас должны служить времена русского православия, когда священнослужители всенародно избирались — так было не только в средневековом Новгороде, где владыку избирали на вече, но и во времена куда более поздние. Даже в петровское, худое для церкви время номинально существовал приходский выбор священников. Беда заключалась в том, что выбирать часто было не из кого. И приход занимали сплошь и рядом те, у кого не было не только призвания, но и малейшего права быть духовным руководителем народа.

62

Кажется, Д. Д. Благой в какой-то газетной статье, говоря о Пушкине, мельком, но очень значительно заметил, что среди других вопросов, стоящих перед пушкиноведением, не на последнем месте стоит и требует честного и объективного решения вопрос об отношении Пушкина к религии.

Этот вырвавшийся из души маститого ученого крик свидетельствует о том сумбуре, который царил и сознательно поддерживался долгие годы в этом вопросе. Да ведь и сейчас — поди опроси тысячу выпускников средней школы:

— Верил ли Пушкин в Бога?

Девятьсот девяносто девять из этой тысячи ответят:

— Нет, конечно!..

Один из тысячи, может быть, ответит:

— Верил в Высшую силу, в Провидение, церковность же отрицал, над Евангелием смеялся, попов не уважал.

Однако и этот, один из тысячи, не знает всей правды, как, впрочем, и все мы не знаем полной правды.

Да, Пушкина не назовешь ханжой, святошей, даже ревностным богомолом… Но вот что докладывал «по начальству» приходский священник, под негласным духовным надзором которого находился владелец села Михайловского: неукоснительно говеет, то есть исповедуется и приобщается Св. Тайн, ни разу не пропустил ни одной воскресной обедни.

Мы знаем, что Пушкин умел и хитрить, и лукавить, и обманывать начальство. Но сказать, что усердие Пушкина в этом случае было притворным, что выстаивал он долгие воскресные обедни, и говел, и ходил к Чаше только из желания подольститься к начальству и заслужить у него добрую репутацию, — было бы оскорблением памяти Пушкина. При желании ведь то же можно сказать (да и говорилось не раз) и о Достоевском.

Современный молодой читатель, замороченный схоластикой учебника, отождествляет религиозное с ретроградным, идеализм с консерватизмом. Пушкин и душой и помыслами был с декабристами. Добавлю — до конца жизни. Но ведь декабристы в подавляющем большинстве своем были глубоко и сознательно верующими христианами. Я — никакой не пушкинист, но думаю — не ошибусь, если скажу, что легкомыслие молодого Пушкина, в частности его позорное мальчишеское богохульство, прежде всего отталкивало от него заговорщиков (а не желание уберечь от опасности, сохранить для России талант, как это часто объясняют). Созревающему Пушкину не хватало не только глубины веры, но и чувства гражданственности, а вместе с ним и чувства истории.

Мог ли кишиневский Пушкин (не говорю — лицейский) назвать христианство «величайшим духовным и политическим переворотом нашей планеты»? Мог ли Пушкин тех же времен не только написать, по и просто задумать, захотеть написать «Пророка»?