Верую…

Мы не знаем, молился ли и как молился Пушкин. Но даже молодого, в Михайловском не могу представить его просто выстаивающим, холодно выстаивающим божественную литургию… Не могу вообразить его душу, не задетую, не взволнованную, не осененную таинством евхаристии. Нет, о горячей молитве двадцатипятилетнего Пушкина речи быть не может. Это было время, когда, по его собственным словам, он еще не порвал с «либеральным бредом». Но что душа его уже и тогда просыпалась — в этом у меня сомнений нет.

Я уже упоминал в этой тетради прекрасную работу Л. К. Чуковской, посвященную памяти Тамары Григорьевны Габбе. Недавно я опять, уже в который раз, перелистывал эти записи. И вдруг заметил, что меня меньше, чем прежде, поразило то место, где, говоря о бессмертии души, Тамара Григорьевна назвала имя Пушкина. Вот эти ее слова:

«…всю жизнь человек добывает себе душу, и если душа успела родиться вполне — как душа Пушкина или Толстого, — то она будет жить и после смерти — нет, не только в памяти людей, а и сама жить и чувствовать, что живет».

Раньше, когда я, возможно, меньше понимал, и чувствовал, и душевно осязал Пушкина, когда я видел его талант и радовался его цветению, но не видел роста и цветения его души, мне казались сомнительными, даже слегка еретическими эти слова Тамары Григорьевны. Церковь учит нас, что душа дана каждому, созданному по образу и подобию Божьему, — и что душа эта бессмертна, независимо от того, в каком теле она живет. Да, и тут возникали сомнения. Являлась и такая мысль: неужели и душа X бессмертна? У животного души нет, а чем отличается X от животного?

Тамара Григорьевна отвечает: в зародыше, в потенции есть у каждого. Но чтобы душа стала бессмертной, ее нужно добыть.

Но почему она назвала именно Пушкина? Толстой — понятно, но почему — Пушкин? Я понимаю это так: потому что Пушкин шел, неуклонно и упорно — шел к Богу.

Перечитайте его письма к жене. Редкое письмо последних лет не кончается словами: «Христос с тобой», «Христос с тобой и с Машей», «Благословляю детей от сердца», «Благословляю тебя и ребят», «Целую и благословляю вас», «Целую и крещу», «Господь с вами».

Что это — фраза? Форма? Традиция? Откуда же взялась эта традиция у человека, родившегося в семье далеко не богомольной, выросшего в вольнодумной лицейской среде? И едва ли не с пеленок зараженного вольтерьянством? Говорят ли эти «благословляю» и «Христос с вами» о глубине веры Пушкина? Так же как, скажем, слова «перекрестите меня», обращенные умирающим к Е. А. Карамзиной? Да, говорят. Ведь не для Николая, не для Бенкендорфа, не для Фотия или Филарета все это говорилось и писалось. Это материальное, житейское проявление растущей, выросшей, добытой Пушкиным души. Так же как серебряный образок, о котором так много и взволнованно говорила перед смертью Тамара Григорьевна и который завещала положить вместе с нею в гроб, — этот образок не суеверие, как это, может быть, смотрится глазами Лиды Чуковской или А. И. Любарской, а нечто очень высокое, значительное, религиозное в самом высоком значении этого слова. Для меня это свидетельство бессмертия души той, которая еще полвека назад удивила подругу, записавшую в своих воспоминаниях:

«…была так умна, так образована, так начитана, от ее суждений веяло зрелостью ума и сердца. И вдруг — Евангелие, Пасха, церковь, золотой крестик, молитвы».

Возможно, кого-нибудь точно так же удивил и Пушкин, пересохшие губы которого «слабым, но явственным голосом» сказали:

— Благословите меня!..

63

После очень долгого, чуть ли не годичного перерыва удалось побывать в Лавре. И радостью и грустью повеяло на меня в ту минуту, когда я поднялся из метро на залитую солнцем площадь. И ничего не осталось от этой грусти, когда оказался под сводами огромного, какого-то уютно-неуклюжего, однопридельного храма. Молился горячо. Заметил, однако, что последнее время не только молюсь, но и наблюдаю.