Весь этот свет

Грейс отвела глаза от пациентки, чувствуя, что не в состоянии справиться с нахлынувшими обязанностями, даже оценить, сколько пациентов нуждается в ее внимании. Все пациенты палаты пришли в ажиотаж, все ждали указаний, назначений, больные гастритом требовали молочных напитков.

Одна из женщин с фабрики громко, почти ритмично стонала. Другая, которую ранило не так сильно, просила всех, кто слушал, успокоить ее ради всего святого. Грейс не знала, с кого начать, а все были так заняты. Сестра Беннетт, с охапкой бинтов в руках, ненадолго остановилась и сказала:

– Займись теми, кто поспокойней.

Небольшого внимания и совета хватило, чтобы оцепенение, склеившее все суставы, отпустило их. Грейс проследовала за сестрой к кровати молодой женщины, почти девочки. Половина ее лица была бледной, но красивой. Другая половина – воспаленной красной массой. От ужаса Грейс ощутила мерзкий вкус рвоты, подкатывающей к горлу, и отвернулась, чтобы сделать глубокий вдох.

– Не смей! – прошипела ей в самое ухо, обернувшись, сестра Беннетт. – Не смей, мать твою!

Ругательства из уст сестры оказалось достаточно, чтобы горло сжало спазмом. Сглотнув рвоту, Грейс повернулась обратно к пациентке. Сестра Беннетт была права. Неважно, как себя чувствует сестра Кемп. Она – только сестра Кемп. Не Грейс. Даже не человек.

– Все будет хорошо, – поспешно сказала сестра Беннетт, будто девушка жаловалась на занозу в руке. Здоровый глаз девушки закатился, из уголка текли слезы. Рот был открыт, широко растянут, будто в крике, но оттуда не вырывалось ни звука. Жуткое, парализующее впечатление. Грейс сосредоточилась на работе. Нужна была марля, чтобы наложить на ожоги. Морфий, чтобы унять боль.

– Принеси несколько бутылок с горячей водой, – распорядилась сестра Беннетт, и Грейс сделала, как ей сказали.

– Шок – первая реакция организма, – объяснила сестра, кладя бутылки по бокам тела девушки. – Мы должны поднять температуру тела – только не надо говорить, что… – она подняла руку вверх, – и моргать так иронично. И слышать ничего не желаю.

Пока они работали, морфий, судя по всему, возымел эффект, и, когда уцелевший глаз девушки закрылся, а грудь стала мерно подниматься и опускаться, они перешли к следующей пострадавшей. Лишь тогда Грейс позволила ужасу взять над собой верх. Эта девушка была живым трупом. Было ясно – если она не погибнет от болевого шока, погибнет от заражения. Слишком сильные ожоги. Никакой надежды, что она выживет.

Грейс работала несколько часов, помогала разным пострадавшим в разных частях палаты. Она приносила, подавала, промывала, перевязывала. И все это время у нее перед глазами стоял образ той девушки. Когда смена наконец закончилась и сестра Беннетт, приподняв подбородок, сказала с неохотой, как всегда: думаю, тебе лучше идти отдыхать, – Грейс не поплелась, спотыкаясь, в свою комнату, к жесткой узкой кровати, которая казалась ей райским ложем. Не стала дожидаться Эви, полагая, что соседка где-нибудь в другой палате; к тому же за прошедшие шесть часов беспокойство Грейс по этому поводу прошло без следа. Она была слишком усталой и грустной, чтобы думать о плохом настроении Эви.

Грейс хотела выйти на свежий, прохладный ночной воздух и по двору побрести в дом медсестер, но ноги сами понесли ее в противоположном направлении, на другой конец палаты. Она слишком устала, чтобы говорить с другими пациентами, и направилась прямо к постели обгоревшей девушки.

По крайней мере, она спала. Врач осмотрел ее и назначил хорошую дозу морфина. Грейс стояла у кровати и смотрела, как поднимается и опускается тонкое одеяло на груди пациентки. Простыня сбилась у ног. Накрыла их, как палатка. Мать всегда смазывала ожоги. Грейс никогда не спрашивала почему. Интересно, посмеет ли она, когда приедет домой, сделать матери замечание? Мысль о доме поразила ее. Грейс уже три месяца не видела родителей. Не знала, как они ее примут. У ее наказания не было четких сроков и правил. Уходя, она ненадолго представила, как вернется домой в накрахмаленной униформе – синяя пелерина спускается на плечи, на голове шапочка. Они раскинут объятия навстречу этому прекрасному, юному видению, и все про все забудут. Во всяком случае, родители про все забудут.

Девушке не смазали ожоги жиром, ей ввели наркотик, чтобы унять боль, и уложили в стерильно чистую постель, но больше ничем не могли ей помочь. Все было делом времени, как сказала бы сестра Беннетт.

– Наше дело – заботиться о них. Кто-то выживет, кто-то нет, а наше дело – заботиться.

Грейс почувствовала, как на глаза навернулись слезы, и тяжело вздохнула. Нельзя плакать здесь, в палате. Внезапно она услышала шаги за спиной – сзади кто-то подошел, и, прежде чем она успела придумать причину, почему стоит у кровати пациентки, ее ощутимо пихнули под ребро. Это оказалась Эви.

– Выше нос, старая кляча, – сказала она. – Завтра пойдем в нашу кафешку за пирожными. Представь себе – ты, я и тарелка булочек размером с Королевский павильон.