Весь невидимый нам свет

Папа Мари-Лоры выключает приемник; пощелкивают, остывая, лампы. Наверху тот же голос продолжает тихо читать имена. Или это ей кажется? Она слышит, как мадам Манек встает и собирает тарелки, а папа выдыхает так, будто табачный дым давит на его легкие и нужно их быстрее освободить.

Вечером они с папой поднимаются по винтовой лестнице и ложатся спать бок о бок на той же продавленной кровати, в той же спальне со старыми шелковыми обоями, на том же шестом этаже. Отец возится с рюкзаком, с дверной задвижкой, со спичками. Вскоре в воздухе уже привычный запах его сигарет, синих «Галуаз». Мари-Лора слышит, как со скрипом и щелчком раскрываются створки окна, и сразу — долгожданный шелест ветра или моря и ветра — ее ухо не может их разделить. Вместе с ним в комнату врываются запахи соли, сена, рыбного рынка и далеких болот. И ничего такого, что походило бы на запах войны.

— А мы можем пойти завтра к морю, папа?

— Скорее всего, не завтра.

— А где дядя Этьен?

— Наверное, в своей комнате на пятом этаже.

— И видит то, чего нет?

— Нам очень повезло, что он есть.

— И что есть мадам Манек. Она замечательно готовит, правда? Может быть, даже чуть лучше тебя?

— Ну если только чуть-чуть.

Мари-Лора рада, что в голосе отца наконец появилась улыбка. Однако она чувствует, что за улыбкой его мысли бьются, как птицы в клетке.

— Что значит, папа, что они нас оккупируют?

— Это значит, они разместят на наших площадях свои грузовики.

— Они заставят нас говорить на своем языке?

— Может быть, они заставят нас перевести часы на один час.

Дом скрипит. Чайки кричат. Папа снова закуривает.

— Как можно «занять страну»? Это как занимают комнату?

— Это военный контроль, Мари. Хватит вопросов на сегодня.

Тишина. Двадцать сердцебиений. Тридцать.

— Как может одна страна заставить другую перевести часы? А если все откажутся?

— Тогда многие придут на работу слишком рано. Или опоздают.

— Помнишь нашу квартиру, папа? Мои книги, и наш макет, и шишки на подоконнике?

— Конечно.

— Я расставляла шишки по размеру, от больших к маленьким.

— Они по-прежнему там.

— Ты так думаешь?

— Я знаю.

— Ты не можешь знать.

— Ладно, не знаю, но уверен.

— А прямо сейчас немецкие солдаты укладываются на наши кровати, папа?

— Нет.

Мари-Лора старается лежать очень тихо. Она почти слышит, как у папы в голове крутятся шестеренки.

— Все будет хорошо, — шепчет она; отец стискивает ей руку. — Мы немного побудем здесь, а потом вернемся в свою квартиру, и шишки будут там, где мы их оставили, и «Двадцать тысяч лье под водой» будут лежать в ключной, и никто не будет спать на наших кроватях.

Далекое торжественное пение моря. Стук чьих-то каблуков по булыжной мостовой внизу. Мари-Лоре очень хочется услышать: «Да, конечно, ma chérie», но папа молчит.

Не лги

Он не может сосредоточиться на уроках, на простых разговорах или домашних поручениях. Стоит закрыть глаза, его захватывает видение школы в Шульпфорте: красные флаги, мускулистые лошади, сверкающие лаборатории. Лучшие мальчики Германии. Иногда он видит в себе символ новых возможностей, на который обращены все взгляды. А по временам перед ним мелькает деревенский парень со вступительных экзаменов, как тот побледнел и зашатался, но никто не пришел ему на помощь.

Почему Ютта за него не рада? Почему даже сейчас, когда он вырвался отсюда, в глубине мозга звучат какие-то непонятные предостережения?

— Расскажи нам снова про ручные гранаты! — просит Мартин Заксе.

— И про соколиную охоту! — подхватывает Зигфрид Фишер.

Трижды Вернер готовит доводы, и трижды Ютта поворачивается на каблуках и уходит прочь. Час за часом она возится с малышами, или отправляется за покупками на рынок, или выискивает другие предлоги помочь фрау Елене, найти себе дело вне дома.

— Она не хочет меня слушать, — говорит Вернер фрау Елене.

— А ты все-таки постарайся.

Он сам не успел заметить, как до отъезда остался один день. Вернер просыпается до зари и заходит в спальню девочек. Ютта лежит, обхватив голову руками, одеяло намотано на тело, подушка заткнута в щель между матрасом и стеной: даже во сне все не так, все поперек. Над кроватью ее фантастические рисунки: родной поселок фрау Елены, Париж с кружащими птичьими стаями над тысячью белых башен.

Вернер зовет ее по имени.

Ютта плотнее заворачивается в одеяло.

— Ты выйдешь со мной пройтись?

К его удивлению, она садится на постели. Они выходят из спящего дома. Вернер идет молча. Они перелезают через один забор, потом через второй. У Ютты за ботинками тянутся незавязанные шнурки. Репейник царапает колени. Встающее солнце прожигает дырочку в горизонте.