Весь невидимый нам свет

Он думает о своем детстве, об угольной пыли, которая висит в воздухе, ложится на подоконники, забивается детям в уши и в легкие; только здесь, в этой дыре, пыль, наоборот, белая. Как будто он завален в глубокой шахте — в каком-то смысле это та же шахта, в которой погиб отец, и одновременно — ее противоположность.

Снова темнота. Снова свет. Перед Вернером материализуется припорошенное белым лицо Фолькхаймера. Погон на одном плече болтается. Лучом фонаря Фолькхаймер показывает Вернеру на две гнутых отвертки и коробку предохранителей.

— Радио, — говорит он Вернеру в здоровое ухо.

— Ты хоть сколько-нибудь спал?

Фолькхаймер направляет фонарь себе на лицо.

«Пока не села батарея», — говорят его губы.

Вернер мотает головой. Рацию не починить. Хочется закрыть глаза, забыть обо всем, сдаться и ждать, когда дуло карабина коснется виска. Однако Фолькхаймер намерен убедить его, что за жизнь стоит побороться.

Нить лампочки в фонаре горит желтоватым светом, уже слабее, чем раньше. Озаренный рот Фолькхаймера — красный на фоне черноты. «У нас мало времени», — говорят его губы. Здание наверху скрипит и стонет. Вернер видит зеленую траву, мотыльков, солнечный свет. Ворота летнего поместья распахиваются шире. Когда смерть придет за Берндом, что бы ей не прихватить заодно и Вернера? Чем ходить два раза туда-сюда.

«Твоя сестра, — говорит Фолькхаймер. — Думай про свою сестру».

Проволока и колокольчик

В уборную хочется нестерпимо. Мари-Лора влезает по лестнице и задерживает дыхание, но слышит лишь тридцать ударов своего сердца. Сорок. Она поднимает крышку люка.

Никто в нее не стреляет. Взрывов не слышно.

Мари-Лора перебирается через упавшие кухонные полки в комнатку мадам Манек. Полные банки тяжело раскачиваются в карманах дядюшкиного пальто. В горле першит, в носу щиплет. Впрочем, здесь дым не такой густой.

Рядом с кроватью ночной горшок. Наконец-то! Затем Мари-Лора поправляет чулки и вновь застегивает дядюшкино пальто. Сейчас день? В тысячный раз она думает, как бы хотела сейчас поговорить с папой. Может быть, самое правильное — выйти в город, особенно если там еще светло, и к кому-нибудь обратиться?

Любой солдат ей поможет. Любой человек. Хотя, не успев додумать эту мысль, Мари-Лора уже сомневается.

Слабость в ногах от голода, это она знает точно. В разгромленной кухне не удается найти открывашку, зато Мари-Лора находит разделочный нож в ящике стола и большой грубый кирпич, которым мадам подпирала каминную решетку.

Она съест то, что в банках. Потом еще подождет на случай, если вернется дядюшка или она услышит кого-нибудь на улице рядом с домом: городского глашатая, пожарного, рыцарственного американского солдата. Если ничего этого не случится к тому времени, как ей снова захочется есть, она выйдет на улицу и будь что будет.

Для начала Мари-Лора поднимается на третий этаж и пьет из ванны — тянет один большой глоток за другим, приникнув губами к воде. Этот фокус они с Этьеном усвоили за сотни скудных трапез: когда еды мало, надо выпить сколько влезет, тогда быстрее наешься.

— По крайней мере, папа, — говорит она вслух, — насчет воды я все сделала правильно.

Потом садится на площадке третьего этажа, спиной к телефонному столику. Зажимает банку между колен, приставляет нож к крышке и поднимает кирпич, чтобы ударить по ручке. И тут проволока позади нее дергается, звенит колокольчик. Кто-то вошел в дом.

5. Январь 1941 г.

Зимние каникулы

Комендант произносит речь о семейных ценностях и символическом огне, который учащиеся Шульпфорты должны нести повсюду, о чаше чистого пламени, от которого ярче разгорятся сердца нации, о фюрере и о всем прочем. Его трескотня привычным потоком льется в уши Вернера, а один из самых дерзких мальчишек позже замечает: «Ох и жжет же меня символический огонь в одном месте».

В спальне Фредерик перевешивается через край койки. Лицо в желтых и лиловых синяках, как будто раскрашенное.

— Не хочешь поехать со мной в Берлин? Папа в отъезде по работе, зато познакомишься с мамой.

Две прошлые недели Фредерик ходил медленно, прихрамывая, с опухшим лицом, но ни разу в его тоне Вернер не услышал ничего, кроме всегдашней рассеянной доброты. Ни разу Фредерик не обвинил его в предательстве, хотя Вернер молча смотрел, как Фредерика били, и ничего не сделал потом: не отлупил Рёделя, не навел винтовку на Бастиана, не заколотил в дверь к доктору Гауптману, возмущенно требуя справедливости. Как будто Фредерик уже понял, что каждый из них идет своим назначенным путем, с которого невозможно свернуть.

— У меня нет… — начинает Вернер.

— Мама купит тебе билет. — Фредерик откидывается на койку и смотрит в потолок. — Это пустяки.