Весь Роберт Шекли в двух томах. Том 1. Рассказы и повести

Как отделаться от агента «Мистерий», я не знаю, а он ковыляет рядом. К тому же мне и вправду требуется ночлег.

Пилас — так он себя назвал — приглашает на постоялый двор, обещает угостить миской чечевицы. Я соглашаюсь. Это заведение невысокого пошиба — наверное, древний эквивалент нашего кафе для водителей-дальнобойщиков. У Пиласа при себе снасть для еды. И я, заглянув в свой кошель, обнаруживаю деревянную ложку.

Всё-таки здорово побывать в Древней Греции! Если бы я не нервничал так, размышляя о том, что меня ждёт, обязательно расспросил бы о Платоне и Аристотеле. Выведал бы, как их найти. Но я не задаю таких вопросов, потому что не считаю себя туристом.

Пилас всё трещит и трещит о выгодах членства в «Мистериях». Он находит для меня местечко в портике храма Гермеса.

Но плату взять не успевает — я исчезаю до его пробуждения. Не убегаю, как несостоятельный должник. Просто я просыпаюсь уже в другом месте.

В городе, выстроенном из дерева и камня, с широкими мощёными улицами. На площади впереди виднеется церковь в византийском стиле.

На мне балахон из грубой материи вроде халата, на ногах какие-то лыковые корзинки.

Вокруг много народу. На площади толчея. Большинство мужчин бородатые, многие в меховых шапках. Небо над головой серое, ветер ледяной.

Большого ума не надо, чтобы понять: я в России. Люди вокруг говорят на языке, похожем на русский. Я его понимаю. Кажется, я только его и понимаю сейчас — как вчера понимал греческий.

Точно, я попал в Россию. И не в сегодняшнюю — машин не видно. Только лошади и повозки.

Так, нужно держаться потише, не привлекать к себе внимания. Лучше найти самый дешёвый постоялый двор, купить миску борща с ломтём хлеба и дотянуть до ночи — а завтра, глядишь, окажусь где-нибудь ещё.

Кто бы — или что бы — меня ни бросал по временам, он это сделал уже дважды. Есть надежда, что сделает и в третий раз.

Увы, я слишком сильно задумался о том, чтобы избежать неприятностей, — и сам напросился. Не заметив, шагаю прямо наперерез конному офицеру.

Шарахаюсь в сторону — и лошадь шарахается в ту же. Я точно угодил бы под копыта, если бы офицер не осадил кобылу.

Военный спешивается, подходит и глядит свирепо:

— Ослеп? Чего прёшь под лошадь?

Я, понурившись, бормочу извинения.

— Такой растяпа долго в Петербурге не протянет! Откуда ты?

— Из Одессы, — мямлю первое пришедшее на ум название.

— Откуда? Что-то выговор не похож. А ну, подорожную и паспорт сюда!

Сердце моё уходит в пятки. Офицер такой роскошный и грозный. Молодой ещё — чуть за тридцать. Форма в облипку, всё синее, красное, шитьё золотое. Усы чёрные к подбородку свисают.

— Ну? — говорит он угрожающе.

Я гляжу в свою суму. Бумаг там нет, только пригоршня копеек. Как раз на обед и ночлег — если бы не рассеянность.

Надо импровизировать.

— Украли у меня, — лепечу растерянно. — Я на постоялом дворе был, вот и стибрили…

Глаза у офицера голубые и безжалостные.

— Нет бумаг?

— Никак нет, ваше благородие! Я ж работу пришёл искать. Я и мухи не обижу…

Мои заверения в безобидности только усугубляют подозрения.

— Мухи он не обидит, надо же, — хмыкает офицер. Затем прикрикивает на кобылу, не желающую спокойно стоять: — Сонька, цыц! — А для меня добавляет: — Сейчас с тобой разберутся как следует.

Вокруг нас уже собралась небольшая толпа. Офицер осматривается. Из толпы выступает длинный тощий человек в чёрной шинели:

— Господин капитан, позвольте осведомиться, в чём дело?

— У этого субъекта бумаг нет. Говорит, из Одессы — а выговор не тот. Одет как нищий крестьянин, а не похож.

— В самом деле? — удивляется тощий и машет рукой.

Ко мне подступают двое в чёрных шинелях. Толпа тут же теряет интерес и быстро расходится.

А я оказываюсь в знаменитой петербургской тюрьме, в Петропавловской крепости.

Черношинельники ведут меня сквозь несколько ворот. Из угрюмого разговора конвоиров я понимаю, что направляюсь к Трубецкому бастиону, выходящему на Неву. Меня радуют известием, что там сидел Бакунин, а до него — Кропоткин.

Я спрашиваю, за что меня арестовали, но не получаю ответа. Человек в шинели лишь ворчит, что со временем я узнаю.

Охранник отпирает железную дверь, впускает нас в коридор. Там ряды дверей по обеим сторонам, рядом печки, обогревающие камеры.

Меня запихивают в камеру, и я оказываюсь один в просторной комнате, футов десять на пятнадцать, жарко натопленной. Свет льётся сквозь забранное железной решёткой окошко, похожее на тоннель в толстенной крепостной стене. Футах в двадцати за ним — другая стена. Над ней серое небо Петербурга.

Я присаживаюсь на койку, полный отчаяния. Похоже, офицер счёл меня подрывным элементом. Кто бы ни хозяйничал в России, такое подозрение не предвещает ничего хорошего.

Час с небольшим спустя бородатый охранник, одетый в мешковатый тёмный мундир, приносит мне чернильницу, бумагу и перо и советует написать чистосердечное признание, если я надеюсь на милость властей.