Весь свет 1976

Как-то раз вслед за двухместным спортивным автомобильчиком коменданта через заставу с грохотом проехал грузовик, в котором сидели четыре довольно странных типа, все не очень молодые, одетые в заношенные кители пехотных и танковых войск, только без знаков различия, штатские брюки и сандалии. Должно быть, все они хватили лишнего, потому что горланили и пререкались, и по их речи мы узнали немцев. Нам стало стыдно, что они себя так ведут, и мы не стали отвечать, когда они крикнули нам, проезжая: «Эй вы, мелюзга, вы никак красноармейцами заделались?» Они въехали на комендантский двор, сперва — машина коменданта, потом немцы на грузовике. В этот день мы их больше не видели.

На другой день комендант вышел и знаками подозвал нас. Плоскую свою фуражку он сдвинул далеко на затылок, на лысине блестели капли пота, мясистое лицо улыбалось, густые брови разошлись далеко одна от другой. «Иди, иди!» — приказал он, и мы затопали вслед за ним в просторный вестибюль комендатуры.

На старом садовом столе высилась стопка плакатов, а за большой стеклянной дверью шумели вчерашние немцы, доносились звуки аккордеона и скрипки. Указывая на стопку плакатов, комендант объяснил:

— Хорошо, тут очень хорошо, культура — понимаешь?

Мы взяли из стопки один плакат и принялись рассматривать. Это был старый желтый плакат, а на нем черный человек с надписью: «Тс-с-с! Враг подслушивает!» На обратной, серо-белой стороне стоял новый текст, само побои, исполненный в двух красках — синей и красной, других красок у русских, судя по всему, не было, а гласил текст следующее:

Комендатура города N

совместно с популярным квартетом

приглашает всех жителей

на большой концерт.

Вторник, 14.30. Старый спортзал.

Военный комендант

Еще стояла снизу печать, синяя печать с русскими буквами, которые все равно никто не сумел бы прочесть. Мы разглядели плакат, явно изготовленный теми четырьмя за стеклянной дверью, потом переглянулись, потом взглянули на коменданта, и один из нас снова начал ухмыляться. Но мы пихнули его в бок, и он живо успокоился. Что-что, а наша затея с песней была не очень порядочной, и, поскольку сегодня речь снова зашла о музыке, а нам не хотелось еще раз осрамиться из-за своего недостойного поведения, мы приняли серьезный вид и воззрились на коменданта.

Комендант свернул плакаты в толстую трубку, сунул ее кому-то из нас под мышку и сказал на своем ломаном наречии:

— Ты приделать плакат, понимаешь, забор, дом, приделать.

Мы кивнули и вышли, и были рады, что снова можем что-то исправить, и комендант захлопал в ладоши, засмеялся и, напевая, исчез за стеклянной дверью, из-за которой доносились звуки скрипки и унылое гудение аккордеона. Мы постояли растерянно перед дверью, не зная, как взяться за дело. Потом мы извлекли из своего арсенала старую коробку с гвоздями и здоровый гаечный ключ — чтоб им заколачивать. Первый раз мы извлекли что-то из арсенала за так, задаром и вдобавок с одной целью — угодить русским. Но обсуждать это обстоятельство мы не стали. Мы прибивали плакаты к стенам домов и афишным тумбам, и немногочисленные прохожие останавливались и читали плакаты, ибо малозначащие объявления на стену не вешают. Может, они ждали выдачи мяса или муки, а речь шла всего-навсего о концерте. И все же они останавливались, и все же читали, концерт ведь тоже был новостью. Мы очень гордились своей ролью расклейщиков. Мы вдруг приобщились к концерту, скажем, как комендант и музыканты, потому что без нас они бы погорели в два счета.

Во вторник мы уже за полчаса до начала приплелись в спортзал, где русские обычно обедали. Но теперь здесь ничто не напоминало столовую. Ребята, которые чистили для русских картошку, и ребята с покоса, ну и сами русские снесли в старую раздевалку дощатые столы и скамейки. А в зале длинными рядами расставили стулья.

На маленькой сцене, где взрослые всякий раз на рождество разыгрывали для нас «Белоснежку» и где нас под барабанный бой и рев фанфар принимали в юнгфольк, стоял черный рояль из нашей школы, вокруг все было застлано красной материей, а над сценой висел многоцветный портрет Сталина в толстой золотой раме. Между стульями был оставлен проход. По одну сторону прохода сели все сплошь русские. Они сияли фуражки и пилотки и сидели очень тихо. Кухонные мальчишки, и косари, и мы сели по другую сторону, как можно ближе к сцене.

Потом пришли и немцы, несколько человек. Они входили робко и неуверенно и садились в задних рядах. Это были служащие из нового бюро по распределению продуктовых карточек и поселкового управления, они пугливо озирались, и вид у них был дурацкий.