Весь свет 1976

— Простите, — сказал я невинно, — это вы мне?

— Тебе, — ответил он, — иди-ка сюда.

Я сунул руки в карманы и не спеша, походкой гуляющего от нечего делать пошел к нему. Носки у меня промокли насквозь, вода со шляпы стекала на затылок, а оттуда за ворот, по спине.

Он спросил меня, что это я собираюсь тут делать. Так спросил, что я думал, он вот-вот зарычит. Я посмотрел на него с интересом — у него были усы крестьянина, нос большого любителя выпить, и мне вдруг пришло в голову, что дежурить ему здесь неохота. Тогда я строгим тоном осведомился, а кто, собственно говоря, он сам, чтобы задавать мне такие вопросы. Может, он, чего доброго, сыщик? И вообще, какое его собачье дело, кто сюда входит, а кто выходит, он что, собирает за вход? Я прекрасно видел, кто он и что, но уж очень мне хотелось как-нибудь его уязвить.

Он как будто смутился и предъявил мне свой служебный значок — ну конечно, из полиции... Тут, видимо, и он вспомнил, кто он такой, и снова остервенел. Пришлось мне вынимать из кармана бумажку от министерства внутренних дел, которая удостоверяла, что в связи с Неделей туризма нам, журналистам, разрешено видеть все, что мы пожелаем, и предписывала оказывать всяческое содействие.

Гинес Контрерас (Чили). ГОЛОД. Ксилография.

Он начал было читать, но под дождем бумага расползалась, вдобавок у него погасла сигарета, и он мне сказал, что я могу пройти. Только не дальше трибун!

— Понимаете, в чем дело, — доверительно объяснил он, — тут, на стадионе, держат коммунистов, ссыльных, так что поостерегитесь. Меня прислали сюда, чтобы я ходил вокруг этой чертовой арены. На кой ляд — неизвестно. Можно было бы спокойненько сидеть себе в клубе или у Мери, понимаете? Как только стихнет, уйду, ей-богу, уйду, честное слово! Да... а вам-то что здесь понадобилось?

— Видите ли, — ответил я так же доверительно, — тут, на стадионе, будет праздник, большой праздник — родео[3] и футбольный чемпионат, выборы королевы красоты и все такое, и меня вот, значит, послали посмотреть, что тут и как... Да, и еще будут снимать фильм! А поезд у меня уходит рано утром, так что все надо сделать сейчас, понимаете?

Он подал мне руку (куда мне было деваться?), повернулся а снова полез в билетную конуру.

Трибуны эти представляли собою не что иное, как несколько рядов скособоченных деревянных скамеек... Больше всего им пристало бы слово «насест». Я забрался на скользкую скамейку, рассчитывая с высоты сразу увидеть, где тут ютятся товарищи. Мокрое пальто давило мне плечи. Отсюда, сверху, футбольное поле представилось мне огромной пустыней с двумя озерами против ворот и одним, поменьше, в центре. Вокруг мокла под дождем черная грязь, которая когда-то, судя по всему, была беговой дорожкой. На северной стороне маячили куча угля, камни и какие-то кусты. Потом забор, деревья, и позади всего этого уже начиналась станция. Никаких признаков дома или сарая. И безлюдье. Пошел дождь, и их перевели в другое, более укрытое место, подумал я, тем лучше... А как же тогда полицейский? Я засомневался и решил обойти вокруг, держась деревянного забора. Но сначала я пересек поле и пошел к южной стороне. Стало еще темнее. Я почти ничего не видел. А, это ивы, плакучие, как водится, еще бы! И кусты, похожие на ежевику... А там, в гостинице, теплым-тепло и оладьи на меду... Вот дойду до этих кустов, а потом...

Между этими кустами я их и увидел, товарищей. Они сидели и лежали прямо на земле. От иссиня-бледных лиц несло холодом. Их было двое, с женами, да пятеро детей, свернувшихся в один комок. Самого маленького мать держала на руках. Из кусков картона, железок, еще какой-то бросовой дряни они слепили некоторое подобие крыши и стены. Я нагнулся, чтобы рассмотреть их получше, они тоже на меня смотрели. Смотрели и молчали.

— Товарищи дорогие, — начал я и дальше не мог.

— Кто вы? — спросил один из них.

Голос никак не слушался меня.

— Товарищ. Я ваш товарищ по партии.

Они не поверили. Женщины заплакали, они боялись чего-то и надеялись на что-то. Дети тоже вдруг испугались и начали всхлипывать.

— Вот что, — сказал один из мужчин, маленького роста. — Я не думаю, что вы хотите нас обмануть. Но мы здесь ничего не знаем. Мы коммунисты с селитренных рудников, с севера, нас сюда привезли, а жить негде. И сегодня мы ничего не ели, кроме хлеба. И у женщины нет молока, чтобы кормить грудного. Нам ничего не известно. Нас схватили и пихнули в поезд, грозя пистолетами. Если бы наши жены не вцепились в нас как безумные, то они остались бы там одни-одинешеньки. Мы не представляем даже, где находимся, к кому здесь можно обратиться. Вот какие дела, товарищ. О, то есть сеньор. Простите.

Другой, высокий и костлявый, прервал его и вышел ко мне из кустов. Недоверчиво посмотрел в глаза.

— Вы член партии?

— Да, я из Сантьяго, здесь я по другим делам и вот узнаю, что вы тут находитесь...

— Ваш партийный билет?

Я пошарил в карманах, билета там не было. Его там и не могло быть. Кто же в годы подполья станет носить при себе партийный билет? Он помолчал немного, подумал и сказал: