Весь свет 1981

Траян вытащил сигарету из початой пачки и направился к двери, бросив на ходу, что в комнате курить не разрешается. Пэцикэ задвинул свой деревянный чемодан под кровать, сунул шапку под подушку и тоже вышел. Начинало смеркаться. «Как будто костры со всей земли собрали — так пылает закат», — размышлял он, усаживаясь на некое подобие скамейки возле барака.

— О чем задумался? — прервал его Траян, бросая окурок.

— Я? — удивился Пэцикэ. — Ни о чем.

— Ни о чем, а сам уставился на небо, вроде как в моргалки с ним играешь.

— Да не играю я, а просто говорю: это самое солнце взять бы надеть на ось и крутиться вместе с ним, пока голова не закружится. Ты как думаешь, солнце не устает крутиться? Вон какое оно сейчас… Думает, поди — налюбовались и хватит, поглядим еще, выходить завтра снова или нет.

Траян сдвинул берет на затылок, встал и подошел вплотную к Пэцикэ.

— Ты где этого нахватался?

— Чего? Насчет солнца, что ли? Да так просто… надумал; смотрел на солнце, и показалось, будто держит его земля, боится упустить…

Пэцикэ умолк и взглянул на Траяна — тот стоял, запустив одну руку за ремень, другой потирал то лоб, то затылок. Пэцикэ тоже встал и рассмеялся:

— Что это у тебя с рукой, Траян? Машешь ею туда-сюда? Взгляни-ка на мои, вишь?

— Какой в них интерес — это пока еще не твои руки…

— Ну, считай, что ты ничего и не видел… Ночь опускается, пора их под подушку прятать.

Пэцикэ поскреб голову — видать, от шапки натерло — и попросил сигарету.

— Ты же вроде как не собирался!

— Да я и сейчас еще не решил, так чего-то…

Взял сигарету, поглядел на нее и тут же вернул.

— Не стоит, — сказал, — лес вон какой большущий, и без того меня одурманил запахами разных цветов да трав.

Он вошел в барак, плюхнулся на кровать — устал с дороги — и заснул, придумывая для себя вопросы на следующий день.

«Мама, познакомился я тут с людьми. Рядом спит Траян — он старше меня и много знает. Глянул как-то на мои руки и сказал, что еда вкуснее, когда сам сготовишь. Я ответил, что мне мама еду готовила и это всегда было вкусно. Он засмеялся: «Слушай, Пэцикэ, вовсе необязательно готовить самому. Надо, чтобы мысли твои и руки были жадными до работы, как до еды, и чтобы, когда тебе предстоит тяжкий труд, ты понимал, что это и есть еда…»

А руки у меня вытянулись, мама, и сам я как будто подрос. Кожа на ладонях толстая и шероховатая, но мне они нравятся и такими, а пуще всего люблю я их мыть. Солнце их палило, дождик поливал, но все равно это, как и прежде, мои руки…

Опять же Траян меня спрашивает, почему я до сих пор не работал. Я говорю — не успел, но с детства дивился тому, что у меня есть руки, лишь потом голова и глаза помогли смекнуть кое-что, чего даже тебе, мать, было не ухватить… Руки Траяна похожи на твои — такие же неуемные, с толстыми пальцами, почти без ногтей, все как будто ищут чего-то. Но только кожа у него на руках натянута сильнее… Видала бы ты его на экскаваторе, как играет он с землей — разравнивает, выглаживает ей наряд».

— Никак, Пэцикэ, письмо домой сочиняешь? Отдохнул бы, работы впереди вон сколько — начать и кончить…

Траян подошел к нему, стащил берет со своих упрямых вихров, отчего они показались еще растрепанней, и уселся на кучу щебня.

— Не письмо я писал, а разговаривал с мамой. Всегда у нее найдется, что рассказать…

Траян отряхнул берет о колено, другой рукой безуспешно попытался пригладить волосы, покачал головой, улыбнулся — и зубы у него как будто стали еще белее.

— Ну и что же она тебе рассказала?

— Да я не расслышал, ты помешал. Обыкновенно я внимательно ее слушаю, где бы ни находился. Никто не должен знать, о чем она мне толкует, это только для моих ушей. Слушаю я ее всем нутром, и только глаза занимаются своим делом, потому что многое видели, ко всему привыкли. Ты замечал, как я сплю? Руки за голову — слушаю историю своих рук, ведь это и моя история. Так же как история твоих рук — твоя история…