Веселая наука. Протоколы совещаний

Кошмар начинается за тропиком Козерога. Обычная жизнь сокращается, прекращается, когда на границе инобытия проступает странный корабль: «Никого не видно на палубе, пока мы не приблизились на расстояние в четверть мили. Тогда показались трое моряков — голландцев, судя по платью. Двое лежали на кватердеке на старом парусе, а третий стоял у бушприта, наклонясь вперед, и глядел на нас с любопытством. Крепкий, высокий, кожа очень темная. Он, казалось, призывал нас не терять бодрости, монотонно кивал и постоянно улыбался, обнажая ослепительные зубы. Его красный фланелевый берет неожиданно упал в воду, но моряк, не обратив внимания, продолжал кивать и улыбаться». Пока А. Г. Пим и его спутники возносили хвалу за близкое спасение, с корабля пошел ток чудовищной трупной вони. Черный бриг остался позади, только большая белая чайка села на плечи приветливого моряка и вонзила клюв в голову.

Инобытие встречает недвижной, тревожной тишиной, снегом цвета лепры и неестественными колоритами в туманно-землистом веществе суши и воды. Остров Отчаянья поражает роскошной зеленью, но увы, его склоны покрыты ядовитым лишайником саксифрагом. Последний остров, известный мореплавателям. Капитан отмечает дни и координаты в необозримой чуждости этих пространств.

Конец романа весьма напоминает каббалистическую версию дальнего юга: жизнь растворяется в «мертвом море», за древом познания и гостеприимной сферой Евы начинаются зловещие горизонты Лилит или Нифлсхейм скандинавского инферно:

«Беспредельный водопад бесшумно ниспадал в море с какого-то далекого горного хребта, темная завеса затянула южный горизонт. Беззвучие, угрюмая тишина. Яркое сияние вздымалось из молочной глубины океана, сверху падал густой белый пепел, растворяясь в воде… Только ослепительность водопада проступала во тьме все более плотной». Вспомним роскошь птичьих стай северного «свободного моря». А здесь: «Гигантские мертвенно белые птицы врывались в темную завесу с криками „текели-ли“. Нас неотвратимо несло в бездну водопада. И тут на нашем пути восстала закутанная в саван человеческая фигура — ее размеры намного превышали обычные. И ее кожа совершенной белизны снега…».

Мы немного поразмыслили о библейской оппозиции «жизнь-смерть, север-юг», дабы представить многообразие возможных мировоззрений. После Галилея, Декарта и Ньютона пространство утратило интенсивные жизненные колориты и превратилось в математическую протяженность. Квадратный километр всеяден и спокойно вмещает вакуум, митинг, дикий лес, кладбище и ресторан. Отчужденная одинаковость подобной «протяженности» предполагает одинаковость социального восприятия, где индивидуальные качественные особенности в расчет не принимаются.

Новая география превосходно иллюстрирует самодовольство современной тоталитарной науки. Историки, изучающие работы Эратосфена, Исидора Севильского, Марко Поло или Джона Мандевиля, тщательно отделяют «зерна»(гениальные прозрения, совпадающие с тенденцией современного познания) от «плевел»(вымыслы, непроверенная информация). Сие очень наглядно в картографии: если на античных и средневековых картах конфигурации береговых линий, рек, лесов и пустынь более или менее приближаются к «реальности», это хорошие и прогрессивные карты, которые «намного опередили свое время». И редко кому приходит в голову, что эти карты отражают совершенно иное восприятие мира.

Запад как предвестие Востока

Мы рождаемся язычниками и только лет через десять попадаем в когти социальной или небесной номенклатуры. Поначалу, обожженные крапивным огнем, испуганные синими глазами жабы, исколотые боярышником, мы бродим по лугам и лесам вполне боязливо. Но попадаются хорошие, дивные дни: удар ослепительного дождя в молодой листве, гусеница пьет воду из копытцевой ямки, шмель врезается в одуванчик, бородатый голый человек рыдает, уткнувшись в ольху, иволга хохочет на розовой заре.

Потом научаемся читать: «дерево да рыжая собака — вот кого он взял себе в друзья» и, следуя за грезой Н. С. Гумилева, выслеживаем солнцебога. В можжевельнике гранитный валун, прижимаем ухо, камень горячий, терпеливо слушаем… часа через два сквозь мягкую сонорную пелену просеивается медоточивый шепот, неважно, что это означает, слушаем отдаленное гудение подземных пчел…

Потом худо-бедно осваиваем французский и переводим: «Синими летними вечерами я блуждаю в тропинках… мечтатель…» Энергическая волна стихотворения Рембо перехлестывает границу чуждого языка и будоражит иллюзией понимания.