Веселая жизнь, или Секс в СССР

– Пиши заявление. Тебе успокоиться надо. Да и ТТ за это время остынет. Но место себе, если честно, начинай подыскивать. Я уйду – прикрыть тебя некому будет.

– А на газете кто останется, Макетсон?

– Вряд ли… Еврей. К тому же на него контора взъелась. Не знаешь, за что? Он вроде с ними всегда ладил.

– Не знаю… Может, из-за развода?

– Брось, у нас полсоюза разведенные. Не повод. Теодор со мной пару раз о Торможенко разговоры заводил. Он его по Литинституту знает. Хвалил. Как парень?

– Никак. Бездельник. Он ведь Кольского и проглядел, как «свежая голова».

– Ясно. Своего тянет. Придумаем что-нибудь. Ты, Егорка, главное не казнись. Мы с тобой сделали все правильно. А уж как вышло – так вышло. Поезжай куда-нибудь, напейся, посочиняй, влюбись. Только без разводов. А всю эту историю лет через двадцать вспомнишь и посмеешься. Пиши заявление на отпуск!

– С какого дня?

– Лучше с сегодняшнего.

На столе зазвонил телефон.

– Да, Василий Константинович, расхлебываем… Да, один сижу, могу говорить. – Шуваев, морщась, махнул рукой, выпроваживая меня из кабинета.

Владимир Иванович умер в 1995 году, 9 мая, в день 50-летия Победы. Смотрел по телевизору парад, который почему-то проводили не на Красной площади, как обычно, а на Можайском шоссе, возле срытой Поклонной горы. Кремль волновался: прилетит на торжества Клинтон или побрезгует. Но друг Билл все-таки прибыл, стоял на трибуне рядом с бухим Беном и ухмылялся конноспортивными зубами. Маленькое сердце фронтовика не выдержало позора и разорвалось.

Я вышел из кабинета и, взяв у Арины листок, сел писать заявление.

– Увольняешься? – вздохнув, спросила секретарша.

– С чего ты взяла? Ухожу в отпуск.

– Перед увольнением всегда в отпуск идут.

– Так чем там у вас с Ником все закончилось?

– Тебе и в самом деле интересно?

– Безумно!

– Тогда слушай: Ленка перезвонила и сказала, что приедет не одна, а с французом Сирилом…

– Француз-то откуда?

– Из торгпредства. Она же переводчица. А папа у нее в МИДе – шишка.

– Ого!

– Ник как-то сразу занервничал. Ленка подумала, что он из-за меня психует, и успокоила: мол, Сирил женщинами не интересуется, а только мужчинами. Голубой.

– Как Алик?

– Нет, Алик у нас – «пассив», а Сирил – «актив», да еще какой! Въехал?

– Погоди, у нас же за это сажают.

– Дипломатов не сажают. Короче, мой дурак перепугался, стал клясться, что групповуха ему противна, что, кроме меня, ему никто не нужен, а с Ленкой надо заканчивать, иначе она развалит нашу семью… Потом у нас была такая любовь, что нужно новую койку искать. У тебя в мебельных блат есть?

– Есть, – кивнул я, вспомнив директора окраинного магазина, где дожидались меня мои полки.

– Поможешь?

– Постараюсь.

– Жор, ты из семьи, что ли, ушел?

– С чего ты взяла?

– Я же тебе домой звонила, и мне какая-то тетка сказала: ты там больше не живешь.

– Я сейчас живу в Переделкино, ты неправильно поняла… – Я протянул ей заявление. – Когда Шуваев завизирует, отдай в секретариат.

– Держись, Жор!

– Держусь…

Арина развелась с Ником года через три, родив дочку, потом она несколько раз сходилась с кем-то и расходилась, некоторое время, кажется, жила с Ленкой Сургановой. Наконец встретила мужчину своей жизни и влюбилась навсегда, как могут влюбляться только неюные женщины, насытившиеся изощренным грехом. Я однажды видел ее с мужем на Хорошевке, они выходили с сумками из гастронома и буквально светились домашним счастьем, точно две новогодние елки. В лихие девяностые Аринин избранник занялся серьезным бизнесом и был убит за несговорчивость чеченцами. Они застрелили его прямо на глазах у жены. Она потом долго болела, лежала в клиниках, вроде бы оправились, но из дому без крайней надобности не выходит: ей всюду мерещатся киллеры. На жизнь Арина зарабатывает тем, что пишет по заказу одной отвязанной газеты разгромные рецензии на авторов, с которыми другие критики боятся связываться…

81. «Нюшечки»

Ты еще не видел женщин голых.

Это не «Плейбой» тебе листать.
Посмотри, как темный треугольник
Вписан в равнобедренную стать!

А.

В ресторане снова гулял Шлионский. До Кургана Вова так и не добрался – опоздал на самолет и три дня гудел, не просыхая, в Доме творчества «Голицыно» у знакомого поэта-сибиряка, медвежистого парня с опасной мордой. Он-то, детинушка, и держал сегодня стол, за которым теснилась дюжина прихлебателей, включая неистребимую даму в красном, висевшую на Вовином плече, как гусарский ментик. Увидев меня, Шлионский вскочил и крикнул:

– Жора, мне все рассказали. Ты гигант! Иди к нам!

Я, покачав головой, решительно прошел мимо, но потом вернулся и принял рюмку. Володя, переложив даму на могучее плечо сибиряка, выскочил из-за стола и конспиративно отвел меня в сторону:

– Ты из парткома?

– Угу.

– Не знаешь, зачем меня Шуваев ищет?

– А ты ничего такого не отчердачил?

– Вроде бы нет, только подрался в аэропорту с каким-то конем в форме, но мы потом помирились и выпили. Все-таки настучали! Вот люди… Значит, воспитывать будет.

– Ну, и зайди!

– Да я уже выпил.