Веселые и грустные истории про Машу и Ваню

Я успеваю подумать о том, что своим рассказом про Варю Сварцевич я, кажется, все-таки сильно потряс ее недетское воображение и прорыв в искренность все-таки случился, иначе она бы всего этого мне не рассказала.

– И что ты ему сказала?

– Что я Павлика люблю.

– Ты на самом деле его любишь? – сразу забываю я обо всем остальном.

– Ну да.

– И давно?

– Ну, не очень.

Точно она сказать не сможет, потому что еще не научилась говорить о времени в часах и днях.

– А за что? Илья мне, честно говоря, гораздо больше нравится.

– Папа, это я Павлика люблю, а не ты, – смеется она.

– И за что?

– А мы вместе с ним на продленку ходим. А Илью раньше забирают.

– Маша, ты сильно упала, когда он тебе подножку поставил?

– Больно было, – подтверждает Маша.

И вот утром мы заходим с ней в школу, и я сразу вижу Илью. А он видит Машу, подходит к ней и тихо просит у нее прощения и что-то дарит ей, что-то в коробочке, я потом все забываю спросить, что же это такое он ей подарил. Я вижу, что он ужасно стесняется, и совершенно не потому, что видит, например, меня, или потому, что рядом стоит его мама. Он стесняется так, потому что рядом стоит Маша.

И, в общем, у меня комок-то в горле застревает.

Чего не скажешь о Маше. Она кивает и начинает кого-то искать глазами. Я с ужасом думаю, что Павлика. Я в самом деле думаю об этом с ужасом.

Но она так никого и не находит. Может, она от смущения кого-то искала глазами, я не знаю.

А вечером она звонит и кричит, что она выиграла первое место. Я тоже что-то кричу, и тоже, в общем, от счастья. Потому что она сначала победила в школьном конкурсе исследовательских работ с работой «Есть ли у куклы сердце?», а теперь и в конкурсе Северо-Западного округа Москвы. И это была абсолютная победа, потому что выше только горы и только выставка работ победителей.

Я по-честному совершенно счастлив, и не только потому, что горжусь своей последней, как всегда, фразой в этой работе: «Отдать свое сердце можно только тому, в кого вложил свою душу».

Я счастлив по одной-единственной причине: чтоб я так жил!

«У меня будут очки!»

Маша и Ваня поехали маленько передохнуть. Но там, где должно быть очень тепло, сейчас очень холодно. Там идет дождь.

Я думал, дети будут страдать. Но Маша увидела кроссовки на колесиках и счастлива уже второй день. На мокрой дороге они лучше скользят. И меня беспокоит сейчас только одно – носит ли Ваня очки. И делает ли он упражнения для глаз.

На шестом году его жизни оказалось, что он плохо видит. До этого ему проверяли глаза, и никаких тревожных сигналов не было. К тому же Ваня никогда не щурился. Никогда он не жаловался на то, что черепашки ниндзя мельтешат на экране так, что невозможно за ними уследить.

Но вот все-таки выяснилось, что он многого не замечал. При этом он прекрасно видел все то, что хотел.

То есть его устраивал тот мир, на который он глядел своими глазами. И я только потом понял, почему мальчик ни на что не жаловался. Он просто не понимал, что может быть по-другому. Он думал, что этот размытый мир и есть норма. Он не знал, что у мира на самом деле более резкие и жесткие очертания.

В этом смысле Ваня с рождения смотрел на мир сквозь розовые очки. И теперь ему понадобились обычные.

А у меня разрывалось сердце, когда в полутемном кабинете у детского офтальмолога он, прикрыв один глаз, старательно шептал:

– Елка… Птица… Грибок…

– Ваня! – говорила врач и обводила указкой. – Посмотри внимательно! Это разве грибок?

– Э-э-э… – он смотрел на таблицу с таким перекошенным лицом, он так сжимал пальцы, что я даже в темноте видел, как они белели. – Мотоцикл.

– Ваня! – сердилась врач. – Ну какой же мотоцикл! Смотри внимательнее!

Ей очень не хотелось переходить с ним на следующую строку, на ту, которая крупнее, ведь это означало минус еще одну, что ли, единицу. И ей казалось, что он может, может же разглядеть, что там такое нарисовано, надо ему только постараться. Наверное, такие случаи в ее практике уже были.

– Велосипед! – произносил Ваня с таким огромным облегчением, с такой радостью узнавания в голосе, что только человек с каменным сердцем мог в ответ на это сказать:

– Да разве это велосипед! Это же вишенка!

А я понимал, что он, конечно, ничего не может разглядеть и что пытается только угадать. Но у него не получалось. Ему просто не везло.

И уже решалось, какие линзы ему нужны, и уже ползла из принтера распечатка с результатами измерений, в которых главным был угол зрения. А я думал только о том, что с этого мгновения жизнь моего мальчика изменилась до неузнаваемости, как и его мир в ту секунду, когда ему примерили первые линзы.

Но Ваня все-таки не выглядел расстроенным. Мальчик сам объяснил мне, что он теперь будет похож на Гарри Поттера.

Больше всего я теперь боялся, как он в очках будет ходить в детский сад. Группа у них небольшая, но все-таки речь шла о детях, то есть о созданиях настолько безжалостных, что даже очерствевшее сердце врача могло показаться на этом фоне свежевыпеченной булкой.

И я даже не удивился, когда Маша по секрету сказала мне, что один мальчик в детском саду пытался стащить с Вани очки.