Веселый Федя

Уже все порозовели от выпитого, когда пришел брат жены Валерия Павловича. Еще молодой, лет пять как вернувшийся с действительной службы в армии, но уже полнеющий, с рыхлой грудью. Работал он охранником на судостроительном заводе и был в форме — в защитной гимнастерке с петлицами, в синих суконных галифе и в сапогах. Ремень он затягивал слабо, пряжка сползала ему под живот, и гимнастерка топорщилась совсем не по-военному.

— Самое время расчертить пульку, — обрадовался ему Шуев и сказал Валерию Павловичу: — Налей ему штрафную.

Жена Шуева покачала головой.

— Опять они за свой преферанс засядут. А нам что прикажете делать?

— В первый раз, что ли, — ответил ей муж. — Не найдете дела, да?

— Нет, правда… Лучше бы вы сегодня не брались за карты, — сказала жена Рябова. — Затянется игра, а тут, того и гляди, гроза будет. Как домой пойдем?

Антон Рябов буркнул:

— Не сахарная, не растаешь.

— Вот-вот, только это от тебя и можно услышать.

— Да чего ты боишься, ей-богу, — сказала ей жена Валерия Павловича. — Ну, переночуете у нас. Подумаешь — великое дело. Дом большой, места хватит.

А брат, поизучав взглядом стол и гостей, сказал:

— Что это вы без музыки пьете? Тихий алкоголизм, что ли, нынче в моде? — он расстегнул на гимнастерке потускневшие железные пуговицы и вынул из-за пазухи белую тонкую пластинку с кустарной звукозаписью. — Вот я вас расшевелю сейчас.

Протопал сапожищами в дальний угол столовой и по-хозяйски, как все делал у них в доме, включил проигрыватель, смонтированный под верхней крышкой большого телевизора.

— Опасно. Молния ведь… — запротестовала было жена Валерия Павловича.

— А-а… Предрассудки, — отмахнулся брат. — Да и далеко молния.

Игла по кустарной пластинке пошла с трудом, царапала ее, проигрыватель зашипел, и надо было напрячь слух, чтобы разобрать, о чем там поется.

Все слушали. У Рябова, сидевшего ближе других к проигрывателю, появилось на лице мечтательное выражение. Песня ему нравилась, он подскакивал от удовольствия на стуле и цокал языком.

Валерий Павлович покосился на жену и неожиданно для себя брякнул кулаком об стол.

— Да выключи ты его! Сказано — молния… А потом, что мы, отпевать кого собрались?

Брат посмотрел на него с удивлением: не в характере Валерия Павловича было вот так стучать по столу. Но проигрыватель выключил. И как только игла, последний раз царапнув пластинку, замерла, Валерию Павловичу стало стыдно. Он болезненно поморщился и сказал, чтобы как-то сгладить свою грубость:

— Выпьем, что ли?

— Давай, давай, — без особого энтузиазма поддержал Шуев.

Все старательно делали вид, будто ничего не произошло. Но разговор за столом смялся.

В комнате посвежело. Из сада от цветов потянуло медовым запахом. За городом все полыхали молнии, отсвет от них сине освещал сад, и деревья, отчетливо проступавшие в этом свете, выглядели как бы обугленными.

Внезапно налетел ветер, поднял пыль. Створки окна забились, как крылья, — то с размаху ударялись рамами, то отскакивали почти что до стен дома.

Только-только успели закрыть окно, чтобы не вылетели стекла, как блеснула молния — теперь где-то совсем близко. Лампа под потолком так вспыхнула, что комната стала белой, а где-то недалеко громко треснуло — будто расщепился ствол дерева.

— А похоже, во что-то ударило, — насторожился Шуев.

Валерий Павлович наполнил рюмки и оживился:

— Со мной в Сибири такой вот был случай… Мы тогда строили обогатительную фабрику, ну и, конечно, поселок небольшой у фабрики попутно, так сказать, в свободное от работы время. А жили пока что в палатках… — Он поерзал по сидению стула, как бы готовясь к длинному рассказу и усаживаясь удобнее, но тут краем глаза заметил, что Рябов переглянулся с женой и подмигнул ей.

Валерий Павлович оборвал рассказ на полуслове и покраснел. Сам он давно уже стал подмечать, что в последнее время стал все чаще и чаще рассказывать к месту и не к месту о своей жизни в Сибири, но не думал, что и приятели подметили это и даже посмеиваются за его спиной над этой его привычкой.

Почувствовав стыд и досаду, словно мальчишка, который вдруг понял, что его разговоры совсем неинтересны взрослым и его слушают лишь со снисходительной вежливостью, он насупился и замолчал.

— Дальше-то что? — равнодушно спросил брат.

Валерий Павлович отпил коньяку из рюмки и ответил:

— А ничего.

— Нельзя же так, Валерий, начал, так доскажи, — мягко сказала жена.

— Да что я вам, штатный рассказчик, — буркнул Валерий Павлович.

Тут Рябов догадался, в чем дело, и решил выправить положение.

— Послушай-ка, Павлыч, ты вот нам частенько то о севере, то о Сибири рассказываешь, а вот на кой ляд тебя туда потянуло, так и не говорил. Интересно бы знать? — спросил он.

И, может быть, все бы и обошлось, прошла бы у Валерия Павловича обида, и он, постепенно воодушевляясь, стал бы рассказывать и рассказал бы много интересных случаев, да тут на другом конце стола хохотнул Шуев:

— А по зову сердца, по велению совести.

Лицо Валерия Павловича, шея, даже кисти рук его медленно налились краской, а на скулах проступили белые пятна.