Весенная пора

от души уговаривал он маленького, робкого и такого родного ему оборванного мальчонку, каким еще совсем недавно был он сам, Никита.

…Или, может, ты дворовый
Из отпущенных?.. Ну, что ж! —

старался он побыстрее кое-как выговорить эти две непонятные ему строки, чтобы, взмахнув рукой, отчетливо произнести следующие, близкие и дорогие:

Случай тоже уж не новый —
Не робей, не пропадешь!

Не без добрых душ на свете —

Кто-нибудь свезет в Москву,
Будешь в университете —
Сон свершится наяву!

Там уж поприще широко…

Всегда он не любил это иглистое и непонятное слово «поприще», зато дальше все было опять ясно и просто:

Знай работай да не трусь…
Вот за что тебя глубоко
Я люблю, родная Русь!

— Да, Никита, нам с тобой есть за что любить родную Русь, — задумчиво произнес Бобров. — А ведь ты неплохо читаешь… Как-то незаметно вырос ты, брат!

Никита, ободренный похвалой, прочел еще пушкинский «Зимний вечер».

— Хорошо! — сказал с улыбкой Бобров. — Только с ударениями не всегда у тебя ладно. Ведь не «синица» за морем жила, а «синица».

— А ну, еще! — попросил Федор, безуспешно старясь развеселиться.

И Никита, прочел «Мартышку и очки», «Утопленника» и еще несколько стихотворений.

— А я вот ни одного не помню, — грустно сказал Федор, вставая. — Что ж, поедем…

После этого стихи читали не только на каждом привале, но и в пути. Превосходно читал сам Бобров задумчивые, сердечные и неиссякаемо бодрые стихи русских поэтов.

— А я вот ни одного не помню, — все сокрушался Федор и лишь изредка присоединялся к пению.

Наконец в сумраке осеннего вечера перед путниками открылась бескрайная серебряная равнина Лены. За рекой блестели бесчисленные огоньки невидимого города, словно кто-то густо рассыпал их по берегу.

У Никиты забилось сердце, по телу пробежала теплая волна.

Спускаясь с горы, путники будто плыли высоко в тумане. И казалось, что если пустить скачущего коня с поворота прямо на запад, то он одним прыжком очутится на том берегу, среди бесчисленных огоньков.

Вот и родной красный Якутск, город, который советские люди всех национальностей отстояли от врагов.

Заехали они к старикам Насыру и Рахиле, у которых опять жил Бобров. А на другой день Виктор Алексеевич повел Никиту в педтехникум.

Директор техникума, высокий, худощавый старик с пышными седыми усами, поминутно поправлявший нацепленные на нос маленькие очки в железной оправе, встретил Боброва как старого знакомого. Весело поглядывая своими по-детски чистыми и живыми голубыми глазами то на Боброва, то на смущенно остановившегося в дверях Никиту, он слушал доводы Виктора Алексеевича о необходимости зачисления Никиты в техникум.

— Ну и прекрасно! Замечательно! — неожиданно сказал директор и быстрым движением руки сдвинул очки на лоб. — Заявлений у нас в два раза больше, чем мы можем принять… Пусть сдаст конкурсные экзамены. Все зависит от степени подготовленности.

— Александр Петрович, я надеюсь, что товарищ…

— Ах, надеетесь! Ну и прекрасно, замечательно! Пусть подает заявление… на первый… да, на первый подготовительный курс. Желаю успеха! — Старик широко улыбнулся Никите и кивнул головой с такой энергией, что очки его вдруг оказались на месте. — Это хорошо, что вы и красный партизан, и учитель, и комсомолец. Очень хорошо! Замечательно! Но мы смотрим и на знания. — Старик поднял удивительно длинный и прямой указательный палец. — На знания, дорогой товарищ!

Три дня подряд Никита сдавал экзамены.

— Есть! — кричал он, вбегая в дом и называя сданный сегодня предмет.

— Вот хорошо! Молодчина! — радовались друзья.

— Приняли на второй подготовительный! — крикнул Никита, врываясь в дом на четвертый день. — Сказали, что мне первого подготовительного мало!

Бобров крепко обнял Никиту:

— Ну, поздравляю, родной! Сейчас напишем заявление насчет стипендии, отнесем, договоримся, а потом и я смогу ехать спокойно!

Он отступил на шаг, поднял руку и громко прочел:

Там уж поприще широко:
 Знай работай да не трусь…
Вот за что тебя глубоко
Я люблю, родная Русь!

Через день он уехал в Москву.

Заспешил к себе в улус и Федор Ковшов, неизвестно зачем прибывший в город.

Ночью накануне его отъезда Никита проснулся от легкого толчка. В густом мраке лишь смутно белели контуры маленьких окон. Но вот над ухом прошло теплое дыхание. Старик звал его тревожным шепотом:

— Никита! А Никита!..

— Что? — спросил Никита, быстро приподнявшись на локте.

— Вот что, Никита, решил я тебя спросить…

— О чем?

— Я… меня… Нет, не так!.. Ну вот, скажи, ты бы когда-нибудь мог назвать меня, имя мое вспомнить?

— Как это?