Весенная пора

Как он был прав, этот Ленька! Никита знает, что во всех известных ему богатых семьях били, проклинали и оскорбляли своих детей. А сколько нежности, ласки и заботы было в его полунищей батрацкой семье! Всплыл в памяти страшный облик пьяной Пелагеи Сыгаевой, которая на его глазах била и подло оскорбляла свою красавицу дочь… Появилось озабоченное и освещенное каким-то внутренним светом несказанно дорогое лицо матери. И Никите показалось, что он нежно берет за руку свою любимую мать и тихо уводит ее, подальше обходя сквернословящую, страшную старуху, боясь случайно коснуться ее и вымазаться в липкой, отвратительной грязи…

Придя в себя и поглядев на тихо работающего Про-ню, Никита снова берется за книгу.

Вот здоровенный казачина повел двух нищих — дряхлого деда с маленьким внуком — в их «наслежное управление».

«— Болит головонька-то? Родненький ты мой!.. Измучили они нас с тобой… Звери! Кинжал пропал, вишь ты, да платок девчонка потеряла, ну, они и навалились на нас!.. Ох, господи!., за что наказуешь?» — скрипит дед после того, как казаки, обыскав нищих, не нашли у них ничего.

«Звери! Сытые звери!» — соглашается Никита, становясь всем своим существом на защиту старика и мальчика, хотя ему, так же как и Леньке, казалось, что «дед опять нашалил чего-то»…

«— Ленька!.. Погляди-ка!.. — вдруг всхлипнул дед восторженно и, весь корчась от удушливого кашля, протянул внучку что-то длинное и блестящее. — В серебре! серебро ведь… полсотни стоит!..

Руки и губы у него дрожали от жадности и боли, и все лицо передергивалось».

«Украл-таки кинжал!» — без чувства осуждения и почти одобрительно подумал Никита.

«— Спрячь скорей!., ах, дедушка, спрячь!..» — не читает, а слышит Никита умоляющий шепот Леньки.

«— …Дураки они! И платок взял — вот он где!..

Он выхватил дрожащими руками платок из своих лохмотьев и потряс им перед лицом Леньки».

И перед лицом Никиты, бросая его в жар, на дрожащих руках старика растянулся голубой с цветочками платок плачущей девочки.

«А дед скрипел:

— Кабы сто рублей скопить!.. Умер бы я тогда покойно…

— Ну!.. — вдруг вспыхнуло что-то в Леньке. — Молчи уж ты! Умер бы, умер бы… А не умираешь вот… Воруешь!.. — взвизгнул Ленька и вдруг, весь дрожа, вскочил на ноги. — Вот ты старый!.. У-у! — И сжав маленький, сухой кулачок, он потряс им перед носом внезапно замолкшего деда и снова грузно опустился на землю, продолжая сквозь зубы: — У дити украл… Ах, хорошо!.. Старый, а туда же… Не будет тебе на том свете прощенья за это!..»

А дальше Никита читает, часто останавливаясь и с трудом переводя дыхание, будто с тяжелой ношей поднимается на гору.

«Насыпали холм земли и на нем поставили грубый каменный крест».

Последние слова рассказа ввергли Никиту в тяжелое раздумье. Виноваты все, кроме плачущей девочки, — решает он. Казаки обыскивали беззащитных нищих, дед украл голубой с цветками платок девочки, а Ленька жестоко оскорбил деда, воровавшего ради него же. Но в то же время можно и оправдать всех: казаки обыскали воров, нищий дед украл по страшной нужде, Ленька оскорбил деда из жалости к девочке.

Никита старается не думать о страшном рассказе, ему хочется отвлечься чем-нибудь, он даже нарочно покашливает, чтобы обратить на себя внимание Данилова, но тот, видимо закончив работу, сидит, склонив голову к плечу, и, постукивая кончиками пальцев по столу, смотрит на свою газету. А из Никитиной головы не выходит Ленька, «который лежал, раскинув руки и лицом вниз, в жидкой грязи…» Кто-то невидимый и жестокий совершил страшное преступление. Но кто?..

— Ты читал? — почти вскрикивает Никита и, быстро подбежав к Прокопию, кладет перед ним книгу, раскрытую на только что прочитанном рассказе.

Прокопий склоняется над книгой, но тут же выпрямляется, некоторое время сидит, глядя своими умными глазами куда-то вдаль, потом тихо говорит:

— Читал, конечно… Виноват капитализм. Это он сделал их нищими, заставил воровать и погубил…

Потом они долго сидят, тихо беседуя. Никита все больше убеждается, что он читал очень мало книг и вообще очень мало знает. Но это его не обескураживает, а зажигает в нем желание знать как можно больше.

Наконец друзья отправляются в общежитие. Они идут по тихой улице, оживленно разговаривая. Слегка пощипывает предутренний мороз…

— Тише… Тише ты… Людей разбудишь… — шепчет Данилов, пробираясь к своей постели.

ВРАГИ

В городах открывались новые магазины частных торговцев. Весной прибывали по Лене целые караваны паузков с купеческими товарами, и на берегу шла шумная ярмарочная сутолока со всей ее грязью и исступленной борьбой за наживу. Улусные спекулянты пригоняли скот, привозили масло и пушнину. В улусах, как грибы, вырастали частные лавчонки.

Запрятавшиеся в незаметных юртенках, разбредшиеся по таежным дебрям баи, торговцы, шаманы сначала робко, а потом все смелее стали выглядывать из своих темных берлог и под конец вылезли, забегали, засновали в поисках наживы. Из лесных ям и из двойных стен амбаров извлекалось упрятанное добро, вытаскивались дорогие вещи, чистилась, проветривалась одежда.