Весеннее солнце зимы. Сборник

— Меня заперли в этот дом, — говорит он художнику, — потому что мы, оставшиеся в живых переселенцы, так же тяжелы себе и окружающим, как были тяжелы в свое время забывшие. Мы знаем то, о чем люди не желают думать… Что поделаешь, людям хочется жить спокойно. Я видел то, что не дай бог увидеть вам: как действительное едва становится возможным, а потом превращается ъ ничто. Я видел время, повернувшее вспять. Не дай вам бог увидеть это! Не дай бог!

Поль плачет, уронив голову в руки, но вдруг оживляется.

— Одно хорошо, — говорит он, вглядываясь радостно еще мокрыми от слез глазами в лицо Николаи. — Одно хорошо, мой друг, одно замечательно: они сожрали не только будущее, они сожрали и эту ужасную машину! Но наш долг предупредить людей, вы понимаете? Они слишком легкомысленны, эти люди, слишком хотят покоя. А его нету, мой друг, даже и после смерти. Уж я-то это знаю! И знал Дойс. Потому-то он и покончил с собой.

Хорди очень беспокоится, не случилось бы какой-то катастрофы, которую он называет Нью-Чьеллской, и художник не противоречит ему, хотя знает, что Нью-Чьеллские острова далеко в стороне от предполагаемого места испытания гипертронного оружия.

Иногда, уходя от Хорди, Альберто встречает в саду другого умалишенного — с изысканными манерами.

— Не поговорить ли нам немного? — учтиво предлагает этот больной.

Художник кивает.

— В конце концов я единственный нормальный во всем этом сумасшедшем доме, — говорит помешанный, любезно подвигая Альберто кресло. Сам он усаживается напротив, с аристократической небрежностью обмахиваясь больничным полотенцем. — Единственный нормальный! Вы мне, конечно, не верите? Но ведь это очень легко доказать! Чем отличается нормальный человек от сумасшедшего? Чувством юмора, не так ли? Разве вы не замечали, что сумасшедшие при всем различии проявлений ненормальности начисто лишены этого чувства? Все они и пальцем не шевельнут просто так, ведь они уверены, что каждый их шаг имеет глубокий смысл, что стоит им не так шагнуть — и мир погибнет, провалится в тартарары. Ах, если бы вы знали, какие комичные это люди! Зачем мне менять место жительства? Нигде уже не будет так смешно! Каждый из них, как муха, оцепеневшая от страха, что, если она поползет не в ту сторону, мир может потонул Все они здесь спасители мира! Ничего не может быть забавнее этих оцепеневших или суетящихся букашек! Ха-ха-ха-ха!

Художник терпеливо слушает, стараясь не смотреть на больного. Альберто уже знает, в какое бешенство приходит этот с изысканными манерами умалишенный, если заметит сострадание в глазах собеседника. За этим помешанным особенно тщательно следят санитары — раза три-четыре в день балагур пытается покончить с собой.

* * *

— При нашем образе жизни, — говорит вечером старый Альберто в кафе, — только в лечебницах для душевнобольных можно еще встретить крупицы мудрости…

И если находится желающий его слушать, художник развивает мысль, почему восемьдесят процентов душевнобольных считают себя великими людьми. По его словам, это гипертрофированное чувство ответственности, возникшее как болезненная реакция на то, что в так называемой «нормальной» жизни человек ощущает себя ничтожеством.

Возвращается домой он поздно, один по пустынным улицам. Изредка ему встречаются влюбленные. Они скользят по Николаи рассеянным взглядом, останавливаются, чтобы поцеловаться. И слыша извечное: «Откуда ты взялась такая? Кто ты?», и видя, как касаются, словно не веря глазам, пальцы влюбленного лица возлюбленной, художник теребит дрожащей рукой карандаш, но бросает рисунок после двух-трех штрихов.

Ибо Альберто — из тех странных художников, что знают гораздо больше, чем дано им поведать.

УЧИТЕСЬ ВИДЕТЬ СНЫ

По нескольку раз в день Берки ковыляет к саркофагу. Ему все кажется, что Филиформис[1] не только убил ее, но продолжает разрушать уже мертвое тело. Бальзамированное, оно все же меняется: глубже западают глаза и губы, резче обрисовываются нос и подбородок.

Потом Берки поднимается в биокамеру. Он изобретает все новые и новые приспособления, чтобы сохранить Нитевидное. Эта уже привычная работа не мешает Берки думать.

Иногда он представляет, что во всей Вселенной их только трое: Нитевидное вещество, Марта и он. Во всей Вселенной, во всей черной пустоте — три возможности, бессильные продолжиться, осуществиться: женщина, уже мертвая, уже оборвавшая цепь поколений, он, киборг, искусственное существо, и Филиформис — иная форма, иной принцип существования, только еще намеченный, нестойкий, готовый уйти в небытие. Во всей Вселенной — только три пробы, осужденные на смерть за неимением среды, за неимением себе подобных.

Так подшутить мог бы, вероятно, бог-дьявол, упорно противостоящий вселенскому превращению бессмысленного в осмысленное.