Весенняя коллекция детектива

В пролете между первым и вторым этажом стояла Люсинда. Одна ее щека была заметно краснее другой, и она держалась за нее так, как будто сильно болели зубы.

– Чегой-то так грохнуло, а? – спросила она, увидев Олимпиаду, и отняла ладошку от щеки. – Я чай пила, гляжу, будто танк с неба сбросили! Чегой-то, а?

Добровольский смотрел на нее внимательно.

– А вы давно вышли?

– Да только сию минуту вышла! А че такое? Липа, че такое опять случилось в нашем доме?

– Парамонов с крыши упал, – объяснила Олимпиада устало и чуть не заплакала от жалости к соседу. – Наверное, полез снег скидывать и упал. Господи, сколько раз я говорила, что нужно людей нанимать, а не самим во все лезть! А в следующий раз кого-нибудь в трансформаторную будку понесет, да?

– Погодь, как упал?! Парамонов с крыши упал?!

Тут Люсинда Окорокова принялась хохотать и хвататься за живот.

– Ой, мамочка моя родная, Парамонов с крыши упал! Ой, держите меня! А вот пусть теперь предъявит бумагу, кто ему разрешил на крыше обретаться! А то – регистрации у меня нет! Как нет, когда я каждые три месяца участковому по пять тыщ ношу, прям зарплату ему плачу, а я не нанималась!..

– Ты не поняла, – сказала Липа. – Он умер, Парамонов. Он упал с крыши и умер.

– Да ты че?! – поразилась Люсинда. – Да ладно! Как он может умереть, если, ты говоришь, он на крыше…

Она стала потихоньку понимать, что именно сказала Олимпиада, и с отчаянием переводила взгляд с нее на Добровольского.

– Нужно позвонить в полицию и в… «Скорую», – напомнил внук Михаила Иосифовича. – Я прошу вас обеих!

– Пошли! – сказала Люсинде Олимпиада. – Пошли звонить, а потом спустимся и постоим возле него, нельзя же, чтобы он там один лежал!

Добровольский побежал вверх по лестнице, а обе девицы по очереди пролезли в узкую дверную щель Олимпиадиной квартиры.

– Он че? На самом деле мертвый, да? Да? – все спрашивала Люсинда. – А я только щас до магазина бегала, тетя Верочка посылала, и никого там не лежало!

– Он упал, – с трудом сказала Олимпиада. – Прямо сверху и… знаешь, еще звук был такой, будто что-то… шмякнулось, ну как мешок с тряпками. Ужасно!

Люсинда смотрела на нее, и в глазах у нее светилось горячее сочувствие и понимание.

– Кто там? – крикнул Олежка из комнаты. – Липа, это ты?

– Я, – буркнула Олимпиада. Она стянула перчатки, сунула их в карман и сняла с телефонного аппарата тяжеленную трубку на длинном черном шнуре. Люсинда мыкалась на пороге.

Она не решалась войти.

– Милиция? – спросила в трубку Олимпиада. – Моя фамилия Тихонова, наш адрес…

В дверях показался Олежка – в майке и в давешних колготках.

– Здрасти, – подобострастно сказала Люсинда. – Я тута… на минуточку.

– Липа! – заорал Олежка, отпрыгивая за дверь по причине колготок. – Какого черта?!

– Парамонов с крыши свалился.

– Да и хрен с ним, с Парамоновым!

Олимпиада отвернулась от него.

– Ждите, – сказал ей в ухо канцелярский голос. – Ждите, к вам выедет дежурная часть.

Олимпиада пристроила трубку обратно и потащила Люсинду из прихожей:

– Пошли, пошли! Дежурная часть к нам выехала. Посмотрим, чтоб его никто не трогал.

– Господи, да кто станет его трогать! И жене надо бы сказать, а то и не знает, бедолажка!..

– Липа! Ты куда? Останься!

– Олежка, я на улицу. Там лежит… мертвый Парамонов.

– Липа, если он мертвый, то все равно уже никуда не уйдет. Мне надо… – Из-за косяка, который скрывал его колготки, он смерил уничижительным взглядом Люсинду и снова уставился на Олимпиаду, которая, по его мнению, вела себя странно и даже не слишком прилично. – Нам надо поговорить.

Олимпиада вытолкала Люсинду, знаками объяснила, чтобы та спускалась вниз, и сказала Олежке нетерпеливо:

– Ну что, что?!

– Зачем она опять пришла?! – зашипел Олежка и выскочил из укрытия. – Я тебе сколько раз говорил, не води ее сюда! Я не хочу, чтобы в моем доме отирались всякие пройдохи!

– Этот дом не твой, а мой. Мне надо бежать вниз, Олежка! Ты потом договоришь.

– Тво-ой?! – протянул Олежка и вытаращил на ее глаза. – Во-он как ты заговорила! Этот дом твой, а я тут никто, да?

– Олежка, я сейчас не хочу…

– Нет, ты мне скажи! Дом, значит, твой, а я, значит, никто?! Да? Да?!

На самом деле так оно и было, но Олимпиада знала совершенно точно, что если она в этом признается, то Олежка моментально бросит ее навсегда, станет собирать вещи – с трагическим лицом пихать в ее чемодан, потому что у него не было своего, брюки, свитер и три пары носков, и пойдет в ванную, и вытащит из стаканчика свою зубную щеку, а потом скажет, что ноутбук заберет на следующей неделе. А Олимпиада будет бегать за ним и умолять его остаться. Еще она попытается вырвать у него зубную щетку и одеколон, а он не будет давать – это называлось «поссориться всерьез».

Мы вчера с Олежкой всерьез поссорились! Помирились, конечно, но с большим трудом и не сразу. Не сразу!..

В этом «не сразу» была даже определенная гордость – их отношения настолько серьезны, что они не только поссорились, но и помириться смогли с трудом!

– Нет, ты мне скажи! Дом, значит, твой, а я тут никто, и мое мнение не важно, да?! Да?!

– Олежка, там лежит мертвый Парамонов.