Весенняя коллекция детектива

Потом наступил восьмидесятый год, и Олимпиада прикатилась в Москву – взрыв, яркость красок, кока-кола из автоматов, и в метро пускают по паспорту!

Мать «отстаивала честь советского спорта» – телевизионная трансляция, секунды летят, трибуны ревут, вода сверкает, и на финише – победная улыбка, гладкие волосы, щеки с ямочками.

На Олимпиаде она и влюбилась в немца, который победил то ли на четырехстах, то ли на восьмистах метрах вольным стилем. И все бы ничего, но он был из ФРГ, а не из ГДР, следовательно, враг, идеологический противник.

Мать забеременела, немец улетел в Бонн, или Франкфурт, или где он там жил, а она осталась. Некоторое время они пытались соединиться, он был порядочный парень, этот самый немец, и он тоже влюбился в Олимпиадину мать!

Выезд ей запретили – связь с идеологическим противником была делом неслыханным, ужасным! Ее разбирали в парткоме, ей грозили исключением из комсомола, а более опытные «девочки» настоятельно советовали ей сделать аборт, вернуться в сборную и остаться на Западе, когда команду повезут на чемпионат Европы.

Слово «остаться» произносилось по слогам и почти без звуков, одними губами – «ос-тать-ся»!

Но мать не хотела делать аборт! Было уже поздно, она и вправду любила того немца и хотела, чтобы у нее был ребенок.

Ребенок родился, мать исключили из сборной, и в ее жизни не осталось ничего, за что можно было бы зацепиться. Новорожденная дочь не слишком ее интересовала. Ей было всего двадцать два года, ей хотелось любви, праздника и радости без конца, а получился ад – безденежье, глухое, беспросветное, и дело, единственное, которое она умела делать хорошо, единственное, которое ее интересовало, у нее отобрали. С немцем не было никакой связи, да и не могло быть – из спорта ее вышвырнули, а она не была ни дипломатом, ни членом Политбюро, чтобы искать его по каким-то другим каналам! И вообще, советский человек, который позволил себе не то что переспать, а хотя бы даже переговорить с иностранцем, автоматически брался на заметку и становился будто не совсем советским человеком, потенциальным противником становился он.

Спивалась мать медленно, а Олимпиаде казалось, что быстро. Она не помнила того времени, когда они жили вместе, кажется, она всегда жила с бабушкой, а мать только приезжала, если у нее кончались деньги, и страшно выла и рыдала на кухне, когда бабушка пыталась на нее «воздействовать».

Олимпиада ненавидела мать, ее мятое молодое лицо, запах перегара и немытого тела и то, что ей приходилось целовать это лицо, а мать еще надолго прижимала дочь к себе, и Олимпиада старалась не дышать, так старалась, что однажды упала в обморок, и бабушка ее откачивала.

Потом, когда подросла, она стала матери сочувствовать, очень горячо, остро, и, когда Горбачев в одночасье отменил и Берлинскую стену, и «железный занавес», попросила бабушку навести справки об отце.

Она страстно мечтала, чтобы он нашелся, чтобы он был миллионер, чтобы он вдруг, узнав о ней, прилетел в их с бабушкой квартирку, и полюбил бы мать, и вылечил бы ее, а саму Олимпиаду забрал бы с собой, и она стала бы немкой и миллионершей.

Тогда всем хотелось быть немками и миллионершами.

Ответов на бабушкины запросы долго не было, но она все «запрашивала» и «запрашивала», и наконец пришла «официальная бумага». В ней говорилось, что Мартин Дитрих Майер разбился на машине на автобане Кельн – Брюссель в ноябре восьмидесятого года. Сразу после Московской Олимпиады.

Его уже не было, когда мать пыталась с ним связаться через Олимпийский комитет, Комитет по спорту и еще какие-то общественные организации. Его к тому времени уже похоронили.

Его не было, когда родилась Олимпиада, когда мать медленно, но верно сходила с ума, когда ее отовсюду исключали и таскали на собрания и выгоняли из комсомола и из сборной.

Его просто не было, и все тут. И Олимпиада даже представить себе не могла, что произошло бы, если бы мать узнала.

Лучше было бы или хуже?..

Наверное, лучше, потому что она не стала бы мечтать о счастливой жизни с любимым в уютной стране Германии, и перестала бы добиваться встречи с ним, и ходить по инстанциям, и «портить свое будущее», возможно, осталась бы в сборной и, может быть, вернулась бы после рождения дочери в большой спорт!

Возможно, возможно…

Или хуже, потому что она очень его любила, и его смерть подкосила бы ее окончательно.

Или лучше, потому что пусть уж смерть, чем та жизнь, которой мать жила!

– Мама, я тебе поесть привезла. Вот и… вот.

Мужик за столом, закуривший следующую папиросу, сказал все тем же глубоким и низким голосом:

– От молодец, дочка! От поесть нам сейчас и надо, ох надо!

И сгреб со стола ее пакеты.

– Мама, – сказала Олимпиада, стараясь не обращать на мужика внимания, – смотри, какое все вкусное!

Мужик уже хищно, как собака в помойке, копался в ее пакетах, и она сдерживалась изо всех сил, чтобы не вырвать их у него из рук, не закричать, не надавать по испитой, наглой морде, не вытолкать его взашей сию же минуту!

– Станислав, – сказала мать, – Станислав, отдайте жратву обратно! Мы не графья, мы и своего похаваем!