Весенние игры в осенних садах

– Жил. Поэт Грицко Чубай. Много лет назад умер в возрасте Иисуса. Каждое поколение должно иметь кого-нибудь, кто умрет в возрасте Иисуса. Мы с ним устраивали пикники на том островке, жарили шашлыки, распевали песни и читали стихи. Однажды мама прислала мне из Станиславова пирожки, и мы нанизывали их на шампуры и разогревали на костре. Ах, как хорошо нам тогда мечталось и пелось под дивное домашнее вино из черной смородины!

– Я сразу почувствовала, что от этого островка веет чем-то необычайным, какая-то таинственная аура витает над ним и окутывает сразу же, как только ступишь туда.

К островку был переброшен шаткий деревянный мостик, развесистые ветви ив опускались до самой земли, образуя непроницаемую для глаз густую завесу. Буйная зелень мерцала крыльями бабочек, стрекотала, жужжала, звенела, бросала к ногам лепестки жасминов и роз, навевала дурманящий запах цветущей липы и меда.

– Правда, здесь хорошо? – спросила Марьяна.

– Здесь фантастично, – послышался голос Грицка Чубая.

Я оглянулся и увидел его у берега в лодке. Он сидел с удочкой в руках, ссутулившись, спиной к нам, из-под соломенной шляпы виднелись его патлы. Я улыбнулся.

Немного – один китаец.
В руках удочка из тростника.
Веют пальмы, снуют бакланы,
На горах голубые снега.

Почему-то невесел китаец.
От удочки мысли его отвлекали.
Выплыл дельфин из моря:
– Китаец, не надо печали.

– Что там? Куда вы смотрите? – поинтересовалась Марьяна.

– Вот там с берега мы с Грицком когда-то ловили рыбу.

– Здесь водится рыба?

– Теперь не знаю, а прежде была. Карасики. Мы их здесь же чистили, потрошили и жарили на костре.

– Попадались и лини, – сказал Грицко. – Если вы сядете под той вербой высокой, можете укрыться от людских глаз.

Взяв Марьяну за руку, я подвел ее к вербе, раздвинул ветви, и мы вошли в зеленый шатер. Трава там росла густая и высокая, темно-зеленого цвета. Мы сели на траву, я открыл бутылку и предложил Марьяне выпить, она всего лишь пригубила. «Увы, дело не сладится», – вздохнул я в душе. Когда же поднес бутылку к губам, то снова услышал голос Грицка:

Выбегает в море челн
С выгнутою грудью.
Шапка на челне, как сито,
А под тою шапкой – люди.

– Ну как же, не надо печали!
Полосат мой кораблик – мое достоянье,
Сам я молод, и ус мой тонок,
И красно на мне одеянье.

А посмотреть – я невольник,
Хоть с такою статью завидною
Нарисованный на фаянсе
Чей-то рукою зловредной[6].

– Свидзинский, – вымолвил я.

– Вы о чем?

– Вспомнилось… Чубай любил декламировать Володимира Свидзинского.

– Никогда не слышала.

– Удивительный поэт. Его чекисты сожгли в 1941-м живьем в стодоле.

– Прочитайте что-нибудь.

Чубай снова стал негромко читать, а я повторял за ним:

А была бы со мною ты, лада моя,
Был бы с миром в ладу,
Словно солнце в саду.
Как же с миром поладить мне, лада моя?
Поднялась между нами разрыв-трава.
Разрыв-трава неуемно растет.
Ночи и дни разорвала.
Были они словно крылья ласточки:
Верх черный, низ белый, а крыло одно.
Теперь они как расколотый камень —
Ранят и колют, лада моя.

Тяжко мне стало время влачить,
Кручина рвет мысли мои,
Словно буран-снеговей.
Одна снежинка ко льду прильнет,
А ветер швырнет ее в морок.
Другая ляжет на берегу
В замороженный след копытный,
Третья распята на суку,
Невмоготу мне вынести время.

Я пью полынь, лада моя,
Утром и вечером
Я пью полынь.
Премного полыни в наших степях,
Не испить ее, не выкосить.

Я знаю: все умирает.
Мак среди поля.
Дерево в роще.
Ребенок в городе.
Все умирает, лада моя.

Не в одну дверь приводит нас вечер.
Не в одном окне встречаем рассвет,
И сказка смежила очи…
Сколько ни вглядываюсь,
А зрю только видимое,
Только возможное вижу, ой лада моя.