Весенние игры в осенних садах

Откуда ей об этом известно? Еще в юности я сочинил рассказ о молодом поэте, который ищет себе смерть и наконец съедает какой-то ядовитый гриб. А персонажа этого я назвал, можно сказать, своим именем – Богуслав Ольгерд, это мой юношеский псевдоним. Странно, но в юности про смерть думалось больше, нежели в зрелом возрасте, когда всякие мысли о ней хочется гнать от себя подальше. Неужели пришло время сбываться наивному рассказу, который никогда не был и не будет опубликован? Ведь, если память не изменяет, я сжег его вкупе с другими пробами пера.

– Поскольку я пишу обо всем на свете, то вполне естественно, что кое-что из описанного когда-нибудь сбудется, – ответил я, не имея ни малейшего желания делиться подозрениями насчет скрытого в моих сочинениях профетизма.

– Вы просто боитесь себе в этом признаться. В действительности же вся ваша жизнь до мельчайших деталей зафиксирована в бумагах. И код вашей смерти давно затаился в каком-то из стихотворений.

– Что там точно не зафиксировано, так это смерть в обществе прекрасной дамы.

– А, если бы вы разрешили мне пересмотреть ваши рукописи, я нашла бы намек и на это. Поэты – скрытые Нострадамусы. Если внимательнее вчитываться, то в их строчках можно встретить и глобальные пророчества, предсказания войн и катаклизмов.

– Однако не каждому, наверное, дан такой дар.

– Вам дано… именно поэтому я и хочу вас отсюда забрать… туда… в тот иной мир… ведь здесь вы не будете пророком… а там… – она мечтательно посмотрела в небо, словно журавушка с раненым крылом вослед своим спутникам, и умолкла, хотя губы ее еще продолжали чуть-чуть шевелиться, словно она шептала молитву.

И снова мне подумалось, что она все же не обычная девушка, ПОСЛАНЕЦ, и что мне даруется шанс, который больше никогда не повторится, мне отворяют окно, но один только раз, и я либо успею выскочить в него, либо не успею.

Я попробовал обнять ее, но она уклонилась.

– Нет-нет, не стоит торопить события.

Наконец ее поведение начало меня раздражать. Она хотела и дальше с упоением трындеть про литературу, но я все время ловил себя на мысли, что такое времяпровождение меня мало интересует и я должен кое-как поддерживать беседу только потому, что хочу эту девушку. Я смотрел, как лодочка сама по себе проплывает вокруг островка, ссутуленная фигура Чубая будто застыла, она совершенно неподвижна, и только красный поплавок нервно вздрагивает на плесе, разгоняя ленивые круги по воде. Я подумал, что когда-нибудь и я вот так же буду чудиться кому-то – возможно, в челне, а может, в окне, в снежных сугробах или в бокале вина, в пламени костра или в облаках, и голос мой отзовется в трепетании листьев и в шелесте трав.

– О чем вы думаете? А, я знаю. Вы думает о том, какая я зануда. Морочу вам голову, не позволяю даже поцеловать себя. Правда?

Я молчал.

– Правда, – ответила она за меня. – Но я хочу, чтобы у нас с вами было все иначе. Не так, как вы привыкли. Ничего животного. Никаких инстинктов. Только чистые чувства. Я хочу, чтобы вы меня полюбили.

– У нас должны быть односторонние чувства?

– Нет. А что вы подумали? Я тоже в вас влюблюсь. Но я пока не готова. Мне необходимо время. Это же совершенно естественно.

– Значит, самоубийство откладывается на неопределенное время. Что ж, это меня устраивает. Должен еще уладить множество своих дел, закончить недописанные произведения, сжечь юношескую лирику и, одним словом, замести следы.

– На самом деле, времени не так уж и много. Это должно случиться в конце лета.

– В таком случае стоит поторопиться.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду наши интимные отношения. Иначе получится так, что не успеем мы друг друга полюбить, как придет время покинуть этот бренный мир. Такой вариант меня не устраивает. Хотелось бы успеть насладиться всеми прелестями большой и неподдельной люби.

– Так не получится. Так мы можем расслабиться, отклониться от намеченного плана и вообще изменить нашему намерению. Я отдамся вам здесь, на этом острове, в день самоубийства и ни днем раньше.

Я воззрился на нее, как на сумасшедшую. В эту минуту хотелось высказать ей все, что о ней думаю, но я сдержался, взглянув на ее утонченное личико. О Боже, прости меня, но я хочу поиметь это. Даже если это будет один-единственный раз. Впрочем, в подсознании теплилась надежда, что не все еще потеряно, и игра, которая началась столь серьезно, в конце концов утратит свой излишний драматизм, а затем нас ожидают любовные ласки, ласки, ласки… У нее были уста, как у младенца, чистенькие и гладенькие, уста, которые еще никто не целовал, и мне казалось, что овладение этими устами стало смыслом моей жизни, я должен был напиться из них, словно из Кастальского источника, это становилось уже вопросом жизни и смерти. Закралось подозрение, что если я не успею этого совершить, то потеряю способность писать, что-то во мне необратимо разрушится и никогда уже не возродится. Еще никогда никого я так не желал, как Марьяны. И ради этого был готов идти до конца.

– Ты сказала про конец лета… Может, ты и день назовешь?

– Восьмое августа.