Весенние игры в осенних садах

Обратите внимание, она сказала, что это ЕМУ не понравилось. Меня же она просто не брала в расчет. Да и кто я, собственно, такой? Она дошла до того, что читала над моим многоликим блуднем заклинания:

Ивасик-Телесик, сойди на бережок.
Я дам тебе, Телесик, с маком пирожок.

А кода он доверчиво откликался, продолжала:

Милый мой Ивасик,
Расскажи-ка мне, где бывал, что слыхал,
В какой хатушке-лохматушке ночевал.

– Неужели, так ты нигде, кроме меня, и не ночевал? Так я тебе и поверила.

Заклинаю тебя, Ивасик, чтобы верным ты был только мне.
Чтоб хозяин, коль вздумает тебя в щелку чужую пихать,
стал бы силу Ивасик терять и, как снопик, лежать.
Заклинаю тебя солнцем и звездами,
землею и водою,
всеми силами небесными: слушай только меня.
А на чужие голоса не отзывайся,
чужой лохматушки остерегайся,
и кто бы тебя, милый мой, не заклинал,
кто бы тебя в губоньки не брал,
кто бы тебя язычком не лизал, —
Лишь бы ты не стоял.

Бывало, я вспоминал Лидины слова, и меня охватывал страх, что когда-нибудь она добьется своего, как добиваются в цирке, дрессируя разных щенков: ляг, встань, ляг, встань. Если даже какой-нибудь глупый щенок поддается дрессировке, то почему бы такому толковому интеллигентному блудню, как мой, не подпасть под власть Лидиных чар? А когда она сказала мне: «Ты знаешь, он такой аппетитный, что я готова его съесть», – я понял, что добром это не кончится, когда-нибудь она и вправду отчебучит такой номер. Женщина от большой любви готова даже уничтожить объект своей страсти, только бы он никому не достался.

Не забывала Лида и о своем лоне, она то выстригала его под ежик, то сбривала до блеска, и тогда сжатые губки выражали философскую задумчивость Моны Лизы, а то разводила такую курчавость, что ладонь на лоне пружинила. Несколько раз красила волосы в разные цвета, больше всего мне нравился ядовито-красный – это было что-то невероятное, я взглянул и увидел пылающие джунгли, услышал визг перепуганных орангутангов, отчаянные крики попугайчиков и шипение удавов. Я даже приложил ухо, чтобы лучше слышать, как стонет земля и бодро горят мирные вьетнамские села. А затем я немедля бросался тушить пожар.

Выбритое же лоно, напротив, напоминает пустыню с величественной дюной посредине, и когда всматриваешься настолько близко, что ресницы чиркают о нее, то видишь в мерцающем мареве туарегов на верблюде, и песня их тосклива и беспредельна, как сама пустыня.

Однажды она накрыла свою роскошницу сбитыми сливками, напоминающими снежные сугробы, а сверху красным кремом вывела «С днем ангела!». Я смотрел на ее лоно, как на американскую открытку. Иногда писала разные глупости типа «Здесь был Ивасик». Если ей и этого было мало, она накладывала в щелочку желе из красной смородины, и, когда я проникал туда, необычная прохлада охватывала меня, и с каждым толчком слышалось «тяв-тяв», словно там сидел кто-то и жалобно потявкивал. Могла залить сметану, и тогда я сбивал масло. Масло, сбитое в роскошнице, имеет ни с чем не сравнимый вкус, его можно есть с одним хлебом, не докладывая ни колбасы, ни сыра, случалось, мы его столько сбивали, что я жарил на нем гренки, яичницу, даже картошку, и ничто не прогорало. Будь мы с Лидкой попрактичнее, то смогли бы открыть целый маслозавод. Вообще-то влагалище с блуднем составляют вместе идеальный миксер. Особенно интересно сбивать белки с сахарной пудрой. Сбитая белковая пена пушилась и вырастала в объемах, вскоре наши животы покрывались белой пушистой массой. Сбивание сливок доставляло не меньшее удовольствие.

Лидины фантазии по части художественного оформления лона, казалось, не имели границ, и я с ужасом ждал того дня, когда она посыплет его битым стеклом и предложит Ивасику заделаться йогом. Может, она вбила себе в голову, что меня ничто в мире так не интересует, как ее роскошница. В снах я уже пережил ужасные сцены, когда она затягивает меня, словно удав кролика, только булькает и неспешно переваривает.