Весенние игры в осенних садах

– Вы дали?

– Я же врач, а не палач.

– У вас не возникало ощущение, что гуманней было бы избавить ее от лишних мук?

– Я предложил ей госпитализироваться, когда… когда ей станет хуже… по крайней мере, обезболивающие средства я гарантировал. Однако, сдается мне, мания самоубийства слишком крепко засела в ее головке. На мое предложение она ответила истерикой. Успокоить ее стоило больших трудов. Последний раз она побывала у меня на прошлой неделе. Сказала, что никогда больше не ляжет в больницу и никогда не будет терпеливо ожидать смерть. И, знаете… я верю ей… но я здесь бессилен…

– И на когда назначен ее очередной визит к вам?

– Сейчас… – он полистал блокнот, – у меня записано… восьмого августа… в десять…

2

Я брел по городу с таким чувством, будто мне на голову обрушился весь каменный Львов, я нервно улавливал любой малейший звук, каждое еле слышное шевеление воздуха, а человеческие голоса и грохот трамваев сотрясали меня, сливаясь в дикой какофонии так, что мне хотелось зажать уши ладонями и бежать напрямик через дворы и переулки подальше от этого гама, скрежета, лязга, грохота и хохота, бензинного смрада, удушающих испарений, заплеванного асфальта. Всю дорогу я думал только о Марьяне. Все то, что раньше в ее поведении представлялось мне сумасбродством, странным капризом или прихотью, теперь укладывалось во вполне понятную схему. Она решила покончить самоубийством не потому, что разочаровалась в жизни, а из-за боязни ожидания своего страшного конца. А поскольку имела поэтическую натуру, она пожелала все театрализовать. Подговорить своего сверстника представлялось ей нереальным, зато я, на ее взгляд, для этого всецело подходил. Остановившись на моей кандидатуре, она затеяла со мной переписку с одной целью: увлечь собой, искусить и подчинить мои чувства настолько, чтобы я ради нее стал готов на все. И все же она охотилась не за мной, а за тем, что я всегда старался уберечь и защитить от любого внешнего вмешательства – за писателем во мне. Приколов мою красивую смерть, как брошь, себе на воротник, она не прочь войти вместе со мной во врата вечности, а иначе ее кончина была бы будничной и обречена на безвестность. Я же скрашивал этот переход, превращал его в романтичную легенду и словно бы гарантировал, что имя ее останется в истории, как оставались имена всех женщин, составивших компанию известным самоубийцам.

И чем больше я размышлял об этом, тем глубже овладевало мною отчаяние. Как жестоко она меня обманула! Уродина. И впрямь уродина. Кажется, так она назвала себя еще при первой встрече. Это же подумать только – я уже почти склонился к мысли о собственном самоубийстве. В последние дни я не мог думать ни о чем другом, лихорадочно искал логические обоснования для такого акта, и вот, когда я их уже нашел, вдруг такой удар.

Вернувшись домой, я постелил в саду коврик, расположился с неизменной бутылкой вина и, наскоро опрокинув один за другим два бокала, наконец успокоил взбудораженные нервы и начал размышлять в более спокойном русле. Теперь я отчетливо представлял, что Марьяна готовилась к самоубийству всерьез, она делала это настолько серьезно, что даже вполне удачно сыграла свою любовь ко мне. Но ведь не только страх бесславного ухода в небытие побудил ее на этот шаг, смерть в моем обществе выставляла ее в глазах всех знакомых и родных в образе невинного заблудшего агнца, ставшего жертвой хитрого и коварного сексуального извращенца. Это он, известный ловелас и злой гений, совратил несчастную с праведного пути. А впрочем, почему совратил? Отравил! Подсыпал яду невинной девушке, которая ни сном ни духом не чаяла смерти! А чего, в конце концов, можно ожидать от этого чудовища? Никому и в голову не придет, что на самом-то деле это она искусила меня. Общественное мнение наверняка подвергло бы меня жестокому осуждению, так же, как это произошло когда-то с Артуром Кестлером, обвиненным в принуждении к самоубийству собственной жены. Правду знали бы только врач и ее мать-алкоголичка, и оба они промолчали бы.

– И что теперь? – спросил я у проплывающей тучки с толстой задницей. – Дальше-то что?

Ответа сверху я не разобрал. Как я должен вести себя с Марьяной? Этот вопрос продолжал терзать меня, вызывая в душе то злость, то боль, то неизъяснимую жалость и сочувствие. И тогда я подумал, что нужно довести эту историю до конца, никакого выяснения отношений и обвинений в подлости я себе даже не представлял, все это уже лишено всякого смысла. Я не хотел слышать также ее оправданий или заверений в том, что якобы она меня полюбила.

Когда я кратко изложил Ростиславу историю наших отношений, рассказав и о нашем совместном самоубийстве, запланированном на восьмое августа, он понял, что простой отказ дать ей яду здесь не поможет.

– Зная ее решимость, можно допустить, что она готова будет воспользоваться любыми ядохимикатами или отравой для крыс, а все это можно купить на любом рынке, – сказал я.