Весенние звезды

Несколько гусят сорвались с поваленного ствола дерева. Мы кинулись к ним. Хаматкан поймал двух, мы с Агубе — по одному. Остальные бросились в воду и вплавь пустились к тому берегу. Гуси подняли тревогу. Гусята у нас в руках пищат, и гуси не знают, как им быть — то ли выручать гусят, то ли спасаться самим.

Хаматкан и Агубе спрятали своих гусят за пазуху. А я все еще держал в руках. До этого я много раз слышал от мальчишек, что они крадут на реке гусят, и тайком завидовал им. А теперь, когда у меня самого оказался в руках гусенок, я вдруг почувствовал себя как-то неловко и не знал, как дальше быть с этим пищащим жалким комочком пуха и тепла.

— Пошли скорей, а то кто-нибудь увидит! — торопил Хаматкан.

Агубе подтолкнул меня:

— Чего рот разинул?

Я вздохнул:

— Нехорошо воровать чужих гусят…

— Ишь какой совестливый! А сам накинулся на них коршуном.

— Я сейчас отпущу его.

— Отпустишь — и пропадет, — сказал Хаматкан.

Агубе поддержал его:

— Или же лисица поймает.

— Почему?

— Потому что отбился от стаи.

Я посмотрел на тот берег. Гусей и в самом деле след простыл.

— Как же быть?

— Чего тут раздумывать? — сказал Хаматкан. — Неси домой — и весь разговор.

— На будущий год выведет тебе целую стаю гусей, — подхватил и Агубе.

Думают, что я глупее их. И, конечно, считают трусом. Будь что будет!

— Пошли! — сказал я и решительно повернул домой.

Гусенка я тоже сунул за пазуху. Он все время пищал и вырывался из рук, а теперь притих. Я, крадучись, пробирался домой, опасаясь, как бы кто не догадался, что у меня за пазухой гусенок.

Как только я выпустил гусенка на пол в кухне, он сразу бросился бежать. Сунулся под стол. Потом забился в угол, за веник. Оттуда — к печке… Я ему насыпал отрубей, но гусенок даже и не подошел. Я устал гоняться за ним и махнул на него рукой…

Солнце зашло. На землю спустилась прохлада, стало легко дышать. Коровы до сих пор нет, придется идти искать. Вот уже несколько дней не привозил ей травы, и она снова повадилась пастись за ручьем.

Но далеко ходить за ней на этот раз мне не пришлось, я натолкнулся на нее за углом Бердова дома. Может, она надеялась, что я приготовил ей сочный ужин, и уже направлялась домой.

А вот и Дзыцца идет по улице. Я подошел к ней, взял у нее сумку и мотыгу. Откуда-то появились и сестрички. Бади выхватила у меня сумку и поволокла за собой. Сразу сунулась в кухню. Я крикнул ей:

— Смотри, гусенок убежит!

Дзыцца резко повернулась ко мне:

— Какой гусенок?

Я знал, что мне придется ответить на этот вопрос, и ответ у меня был готов.

— На берегу Уршдона нашел.

Хоть я и ответил без запинки, Дзыцца почувствовала, что я говорю неправду. От нее ничего не скроешь. Не зря она любит повторять, что мысли человека написаны у него на лбу. Она сразу заподозрила неладное.

— Где, говоришь, нашел?

— У самого спуска, за поворотом. Отбились от стаи. Мы с Агубе и Хаматканом пожалели их.

Если она до сих пор хоть немного верила мне, то как услышала о Хаматкане, утвердилась в своих подозрениях.

— Сколько раз я тебе говорила, чтобы не ходил с Хаматканом!

— Агубе тоже с нами был. Хаматкан принес двух гусят, а мы по одному…

— Вы тоже недалеко ушли от Хаматкана. Только Хаматкану досталось два гусенка, а вам всего по одному…

— Мы не крали… — прошептал я.

— Помолчи лучше! До сих пор хоть не обманывал меня, а теперь лжет и глазом не моргнет! Зачем принес чужого гусенка! Ишь ты, пожалел!..

Я больше не смел возражать ей.

— Вот бы Баппу увидел твои проделки! Вот бы обрадовался! Каждое письмо с фронта твоим именем начинал, а ты воришкой сделался. Сегодня — гусенок, завтра — индюки и бараны. А послезавтра, гляди, по дворам начнешь лазать…

Лучше бы не видать мне в жизни никаких гусей, чем слышать такие упреки… Баппу — моя самая большая гордость. Как же я мог не подумать о нем!

Но я снова попытался оправдаться:

— Будто, кроме меня, никто гусят не приносил…

— А почему ты по этим воришкам равняешься?

— Я ни по ком не равняюсь.

— В таком случае сейчас же отнеси гусенка туда, откуда принес. Понял?

Я ничего не мог сказать и стоял, потупившись.

— И если когда-нибудь повторится подобное, то считай, что матери у тебя нет!

Я вздрогнул. Вдруг вспомнился давний сон, который мне приснился, когда я был еще маленьким.

…Будто Дзыцца оказалась на острове. И я никак не мог к ней подойти. Вода неглубокая, дно видно, но только шагну в воду, чтобы добраться до острова, как ноги сразу увязают в болотистой тине. Я зову: «Дзыцца, Дзыцца!» — но ответа нет. Неожиданно рядом со мной оказалась старуха, она обняла меня: «Умерла твоя Дзыцца, бедный ты мой сиротинушка!..» Слезы хлынули из моих глаз, и я крикнул во весь голос: «Дзыцца!»

И проснулся. У меня по щекам катились слезы. Я сел в постели. Солнечные лучи проникали через дверные щели, и в них купались золотистые пылинки.

Еще весь в плену своего сна, я снова крикнул:

— Дзыцца!

Во дворе послышались шаги. Дверь открылась. На пороге стояла Дзыцца, вся залитая солнцем.

— Что с тобой, Габул?

Я спрыгнул с постели и обнял ее с рыданьем.

— Почему ты плачешь?

Но я от слез ничего не мог вымолвить.

Дзыцца взяла меня на руки и прижала к груди.