Весенний день, тринадцатое мая

Николай Арнольдович услышал, как пальцы музыкально зашелестели по клавишам компьютера.

— Готово, — вздохнула она. — Высылаю. Пересадка в Цюрихе. В Москве в понедельник, в час дня. Вас устроит?

— Прекрасно, прекрасно, — пробормотал Николай Арнольдович.

— Мистер Брюлоу, — сочувственно сказала знакомая агентка, и он почти увидел, как она сложила губы сердечком. — У вас там, в Москве, кто-то умер?

— Да, дочь умерла, — сердито ответил Николай Арнольдович. Агентка тихо ойкнула. — Вот номер кредитной карты, пишите.

Вернувшись домой, он сразу же начал укладываться. Маргариты не было, и только через час он услышал, как во двор въехала ее машина.

— Прости, задержалась, — сказала она, войдя в спальню с какими-то пакетами и коробками. — Вот, Машеньке, в Токио… Ты пообедал?

Взгляд ее с удивлением остановился на раскрытом чемодане.

— Нет, я не хотел без тебя, — упавшим голосом ответил Николай Арнольдович. — И я улетаю в Москву.

Маргарита испуганно покраснела.

— У меня там была дочь, — с досадой, словно кто-то виноват в этом, объяснил он. — От женщины. Русской. Задолго до нас. До тебя и меня. Она родила тогда дочь. Ей хотелось. Потом мы расстались. И все. Я уехал. И вот эта дочь умерла.

Маргарита прижала ладони к своим продолговатым увядшим щекам.

— Как так умерла?

Волнуясь, она всегда переходила на французский.

— Не знаю. Я видел ее только в детстве, ребенком. Два раза. Сейчас вот она умерла.

Он слышал, что слова не подчиняются ему, проталкиваются сквозь горячую соленую кашу, которая наполнила рот, и только мешают. А как говорить? Что сейчас говорить? И главное, что нужно чувствовать?

Жена подошла к висящей в простенке иконе Богоматери и трижды медленно перекрестилась. Потом она повернула к Николаю Арнольдовичу лицо, на котором он с удивлением увидел то выражение, которое так сильно запомнилось ему со времен Машиного детства.

— Я приму все, что Он мне пошлет, — сказала она тогда, когда у Маши впервые диагностировали опухоль глазного нерва.

И все эти годы, пока они проверяли, сходили с ума, ездили на консультации, ждали результаты рентгенов и снимков, — все годы, пока им наконец не сообщили, что опухоль остановилась, сжимается, — он часто, слишком часто ловил на ее лице это странное выражение. Ему казалось, что какой-то еле заметный дым обволакивает ее, словно для того, чтобы спрятать отчаяние. Такое, которое больше никто не разделит. Николай Арнольдович понимал, что это Бог помогает Маргарите, защищает ее, чтобы она справилась со своим горем сама и даже ему, отцу Маши, была бы не в тягость.

— Нужно помолиться за ее мать, — тихо сказала Маргарита и по-стариковски зашаркала в столовую. — За мать, за отца. Ты отец, за тебя. Ой, горе! Вот горе!

Николай Арнольдович ахнул про себя: Маргарита соединила его и Нину в их общем горе! Только Маргарита могла так вот взять и сказать: «ты отец, за тебя». И как она просто, спокойно сказала!

* * *

Перед полетом он принял таблетку снотворного, но с раздражением чувствовал, что, кроме слабости и легкой дурноты, ничего она ему не даст, — не заснет, только будет потом как в тумане. Рядом сидел мужчина, довольно молодой, с беспокойными и очень жгучими черными глазами, кудрявый, с сильной проседью в жестких волосах. Вскоре он снял ботинки, и Николай Арнольдович с негодованием почувствовал запах пота от его маленьких ног в светло-серых носках.

— Плиз, — беспокойным настойчивым голосом сказал сосед, обращаясь к стюардессе и блестя слишком ровными и слишком белыми зубами. — Мне, плиз, джус томато. Энд айс, анд а лемон.[1]

«Рогожин!» — вдруг подумал Николай Арнольдович, засовывая под голову подушку и отворачиваясь к окну.

Через час в самолете погасили свет, и Николай Арнольдович закрыл глаза, твердо намереваясь заснуть.

— Икскьюз ми,[2] — громко сказал сосед. — Как лайт[3] вам? О’кей?

— Пожалуйста, — сквозь зубы ответил по-русски Николай Арнольдович.

Рогожин так и подскочил:

— Эк! Русский! А я-то уж думал, что американ!

— Я русский только по происхождению, — сухо объяснил Николай Арнольдович.

Черные глаза соседа бешено и весело загорелись:

— И как же? С нацистами вместе?

— Нет. Раньше. От большевиков, — неприязненно ответил Николай Арнольдович, злясь, что его насильно втягивают в разговор.

— А, это годится, — успокоился Рогожин. Глаза его погасли. — Я тем бы, которые щас уезжают, тем ноги бы всем обломал!

Николай Арнольдович приподнял брови:

— За что? Чем они вам не угодили?

— А тем, что одна вот такая, из этих, мне дочку взяла увезла! Сюда, к вам, тут, в Штаты!

— Чью дочку взяла увезла? — невольно повторил Николай Арнольдович.

— Мою. Чью еще? Нашу дочку. С евреем связалась, и все. Отвалила.

Николай Арнольдович делано зевнул, но Рогожин словно бы и не заметил.

— Приятно знакомиться, — сказал он и, заскрипев кожаным пиджаком, развернулся к Николаю Арнольдовичу всем своим крепким, коротеньким телом. — Я Велешов Гена, Геннадий.

— Брюллов, Николай, профессор русской литературы, — пробормотал Николай Арнольдович.

— А я бизнесмен, — засмеялся Велешов. — Из Томска. Торгую лесами. Бывали у нас-то, в Сибири?

— Нет, мне не случалось.