Весенний поток

— Великолепно. Я не большой ценитель стихов, но, конечно, люблю Лермонтова, Пушкина, Некрасова... Люблю и Тютчева, и Фета, и даже Надсона люблю, не говоря уж об Алексее Константиновиче Толстом. В стихах, помимо ясной мысли и художественных образов, есть чистый подлинно народный русский язык, а вот у ваших, — он как-то особенно насмешливо протянул, — возлюбленных, Бальмонта и Северянина, все как-то неестественно и вычурно, как не бывает в жизни... Какая-то парфюмерия, черт возьми, а не литература. Я не против этих поэтов, но есть лучше, например Брюсов или Блок. Вот вы читали стихотворение Блока «На железной дороге» или «Новая Америка»? Потом и у Скитальца тоже можно кое-чему поучиться. Ну, а чему научишься у вашего Северянина или у заумных виршеплетов?

Вечером я, как обычно в четверг, пришел в литературный кружок, организованный при нашей армейской газете «Красный воин». Было тут человек 25–30 начинающих поэтов, прозаиков, очеркистов. В большинстве красноармейцы, политработники и моряки с судов Волжско-Каспийской флотилии. Руководили занятиями местный поэт Анчаров, любивший без меры и без устали декламировать Бодлера, и застрявший в Астрахани петроградский профессор Майстрах.

Кружок посещался вяло. Матросы скучали, и в их сочных зевках тонул деревянный голос лектора.

Неожиданно в комнату вошел Киров. Он поздоровался и молча сел позади всех. Профессора еще не было, не было и любителя Бодлера, поэта Анчарова. Беседа, как всегда, завязалась сама собой. Киров спросил о том, как идут дела кружка, чему уже научились кружковцы и довольны ли они педагогом.

— Да как сказать, товарищ Киров, так, из пустого в порожнее переливаем, — угрюмо сказал кто-то.

— А почему так? — хитро улыбнулся Сергей Миронович.

— С ними, гляди, как бы и то, что знаем, не позабыли, — сказал инструктор политотдела.

Из вопросов и реплик Кирова было понятно, что он отлично знаком с тем, что представлял собой наш кружок. Побеседовав еще минут пять, он сказал:

— Вот что, товарищи, вы сами знаете, какое тревожное и серьезное время переживаем. Враг у ворот Астрахани. По всей стране идет жестокая гражданская война, и если мы, даже в эти тяжелые дни, находим время и возможность учить рабочий класс и красноармейцев литературе, значит, литература — это большое и нужное для революции дело. И пятнать его вот таким гастролерам, как этот шут-профессор, мы не позволим. Литература, газетная статья и очерк — это острое оружие. Спору нет, и Бодлер, и Северянин — неплохие поэты, но сейчас нам нужны не они, а Пушкин, Лермонтов, Некрасов... Нужны такие писатели, как Брюсов, Демьян Бедный и Блок, нужны Верхарн, Джек Лондон и Джон Рид. Словом, те, кто учит людей не только форме, но и сути жизни. Кто поднимает миллионные массы на борьбу, кто дает толчок мозгам.

В этот вечер я впервые услышал поэму «Двенадцать» Блока, которую прочел на занятии наш новый руководитель и лектор, доцент литературы Томашевский.

Когда кружковцы расходились, Киров задержал меня:

— Ну как... Обдумали мое предложение? — спросил он.

— Да.

— Зайдите завтра в Реввоенсовет часов около одиннадцати ко мне.

На следующий день в назначенный час прихожу в Реввоенсовет. В кабинете сидят Киров и комиссар снабжения армии Ковалев. Киров кивает головой и, молча указав рукой на стул, продолжает разговор с Ковалевым.

— Александр Пантелеймонович, — с укоризной говорит он, — неужели во всей Астрахани вы не найдете ниток?

— Нет, Сергей Мироныч. Перевернули вверх дном базы, раскопали бывшие портняжные мастерские, дважды сам ездил к морякам.

— А частников-портных спрашивали?

— Конечно. Ну, набрали угрозами да лаской, в обмен на сахар и карамель, мотков шестьдесят да катушек штук, наверное, сто — и баста. А ведь нам нужно в двадцать, в тридцать раз больше.

— Забавное дело, — поворачиваясь ко мне, говорит Киров, — все есть для того, чтобы сшить бойцам одежду: и сукно, и бязь, и хаки, а вот ниток, простых ниток — нету. — Он качает головой и, пристально глядя в окно, задумчиво добавляет: — Да не может же этого быть, товарищи, чтобы нельзя было одеть бойцов.

— А что же делать, Сергей Мироныч? — упавшим голосом спросил Ковалев.

— Вот и думай, что делать. Ты, Александр Пантелеймоныч, в старой армии был?

— А как же! Протрубил прапорщиком больше года, — не понимая, зачем его спрашивают, отвечает Ковалев.

— Значит, знаешь, что такое для солдата шинелька да теплые штаны.

— А как же! Первое дело, без них как без рук.

— Ну вот, что же меня спрашиваешь, что делать? Подумай, пошевели мозгами — и найдешь ниток.

— Да я, Сергей Мироныч, прежде чем до вас идти, десять раз голову ломал, целую ночь думал... Ни-че-го! — разводя руками, сокрушается Ковалев.

— Все же подумай еще! Ниток нет, так?

— Так, Сергей Мироныч, — печально отвечает Ковалев.

— А шить надо?

— Нужно, Сергей Мироныч.

— В таком случае следует найти заменители.

— Какие?

— Любые, лишь бы они заменили нитки. Ну, подумай, что у нас есть подобного на складах?

Ковалев поднимает голову, задумывается, почесывает лоб и неопределенно мычит «гм-м», пожимая плечами.

Киров кивает на него головой и шутливо произносит: