Весенний поток

— Мироныч двести человек моряков с пушкой и пулеметом срочно послал в Басы...

— Ну так что ж? Правильно сделал!

— А эти самые элементы, что там вокруг штаба флотилии трутся, протестуют, считают, что флот, мол, армии не подчинен и что вопрос согласовать надо было. Тут каждая минута дорога, казаки вот-вот в Басы ворвутся. Мироныч сам, без охраны, один-одинешенек туда помчался, а этих «господ адмиралов» урезонивать да упрашивать, оказывается, надо! — с возмущением говорит Самойлов.

— Не горячись, Митя, — успокаиваю Самойлова, — приедет Мироныч, и все наладится.

За окнами чуть светает. На улице слышны шаги тяжело ступающих людей. Два — три грузовика грохочут и скрываются во тьме. Доносятся голоса: «Веселей, веселей, граждане! Время не ждет».

Конные проехали с шумом. Во тьме смолкает цоканье копыт, но еще долго шаркают за окнами ноги идущих людей, слышны кашель и короткие заглушенные возгласы:

— Господи Иисусе! Охо-хо! Дожили, дослужились до лопаты...

— Нетрудовой элемент окопы рыть погнали. Недовольны, чертовы буржуи, им бы в лавочках сидеть да белых дожидаться, — выглянув в окно, говорит Самойлов.

Шаги смолкают. На улице снова тишина.

Астрахань со всех сторон окружена окопами. В наиболее угрожаемых местах созданы пулеметные гнезда, прорыты ходы сообщения и возведены проволочные заграждения. Много пришлось приложить труда и усилий Сергею Мироновичу, чтобы добиться осуществления этих, на первый взгляд столь элементарных, подсказываемых всей военной обстановкой мер обороны. Слишком сильны были в городе беспечность, легкомыслие и какое-то опасное пренебрежение к врагу. Я несколько раз слышал разговоры о том, что «не нужны нам, дескать, эти блиндажи и окопы, здесь не Верден, а с казачишками мы и так справимся». Но Киров верен себе. Уезжая, он отдал приказ рыть новые линии окопов и сооружать баррикады на окраине, через которую дорога ведет в Басы.

Мы выходим на улицу. Все еще темно. Огней нет, и только трехэтажное здание штаба и Реввоенсовета армии светит озаренными окнами в глухую улицу. За углом расстаемся. Нащупываю ручку нагана и пробираюсь по темной улице.

— Стой! Кто идет? — кричат от стены, и слышу, как бряцает оружие.

— А вы кто?

— Патруль. Пропуск есть?

Из темноты ко мне шагают двое. Вспыхивает зажигалка, и я вижу, как человек в кепке медленно читает мой пропуск.

— Проходи, товарищ, дальше, — возвращая пропуск, говорит он.

Через несколько минут вхожу в свою неуютную, холодную комнату, в которой стоит роскошная двухспальная кровать из карельской березы с балдахином. Валюсь на нее и, голодный, мгновенно засыпаю.

Утро проходит в работе и тревожном ожидании вестей с фронта.

Накануне вечером в Басы ушла половина чоновского отряда и «мусульманский дивизион». Это — конная часть, сабель около двухсот, с тремя пулеметами. Конники стояли за городом, оберегая железную дорогу. Вместе с чоновцами ушли и добровольцы — рабочие депо и мастерских. Всего человек около трехсот. Это последнее, что может дать город, осажденный со всех сторон белогвардейцами и перенесший два восстания и уличные бои с контрреволюционными элементами.

Наша группа в девять человек решила идти на фронт. Не работается, когда кругом бои, да и как-то стыдно сидеть здесь в такое время. Ходили за разрешением в Реввоенсовет. В. А. Механошин посмотрел на нас мутным, утомленным взглядом, долго молчал и наконец сказал коротко:

— Нельзя!

— Почему? Мы там нужнее.

— А кто будет работать здесь? Что вы — институтки, что ли? Когда будет необходимо, сам тоже пойду в окопы, а пока вот ночи за этим провожу, — он ткнул рукой в кучи разложенных перед ним бумаг. И, поднимая на нас красные, воспаленные глаза, тихо добавил: — И вам советую, а то скажу Миронычу, сами знаете, за подобные вольности он здорово нагреет.

Мы ушли. Я к себе, Богословский в учетно-распределительный отдел, а Ерохин, хвалившийся все время, что он «старый кадровый пулеметчик», в счетную часть. За нами последовали и остальные. Днем налетели два английских аэроплана; они долго кружились над центром города, но сегодня вместо пуль и бомб с самолетов дождем посыпались листовки. К нам принесли несколько штук. На плотной белой бумаге четким шрифтом с ятем и твердым знаком интервенты предлагают «горожанам, обманутым комиссарами, красноармейцам и всем честным русским христианам» немедленно сложить оружие и сдаться, суля за это белые булки к спокойную жизнь. В прокламации так буквально и сказано: «Вы голодаете, вам нечего есть, а у нас горы белоснежного хлеба, неисчерпаемые запасы мяса и муки, нефть, уголь, мануфактура. Опомнитесь, прекратите бесцельную войну с непобедимой добровольческой армией, и мы, английские войска, союзники генерала Деникина, гарантируем вам мир, безопасность и сытую, спокойную жизнь».

— Не рви, не рви, — хватает меня за руку Проказин, пожилой человек, секретарь партийной ячейки, потерявший ногу в боях на германском фронте, — оставь для будущих дней. Пригодится нашим детям, они когда-нибудь будут изучать, как мы бились тут за Советскую власть.