Весенний шум

— Жениться и выходить замуж надо навсегда. Я не испытал, но теоретически представляю себе, как тяжело ломать созданную семью или привыкать к ее гибели, а потом снова искать что-то и пытаться снова строить. Нет, надо немножко побольше мужества, чем обычно мы имеем.

Ничего, ничего нельзя понять! Что он такое говорит!

— Я тебя люблю, ты это знаешь без всяких слов, даже если я тебе не скажу, — продолжал он, глядя ей в лицо. — И потому нам не следует делать последний шаг. Я болен, неизлечимо болен, мне осталось жить полтора-два года.

— Что ты такое говоришь! Как ты можешь говорить это!

— Моя болезнь не заразна, но ее не умеют лечить, — продолжал Сергей, не отпуская Машиных рук. Теперь он держал ее руки так, точно через них шло в него само тепло жизни, словно сердце его получало питание через эти красивые женские руки, тонкие и сильные, а сейчас поникшие в страхе. — Понимаешь, есть девушки, с которыми можно, не думая, не рассуждая, веселиться и заниматься чем угодно. Ты не такая. Для тебя это — все, разве я не вижу? Я знаю, что ты ради меня и жизни бы не пожалела, но за это надо платить тем же. А я, а у меня — нет этой жизни, я перед тобой нищий.

Маша не могла больше слушать. Она прижалась губами к его губам, чтобы он замолчал, чтобы только не смел больше говорить такие ужасные слова. Это неправда! Не может быть! И что это за болезнь — не заразная, но смертельная? И кто определил этот приговор — полтора-два года?

— Ты все это выдумал, — сказала она, отстраняясь от него, чтобы перевести дыхание.

— Это правда.

— Чем ты болен?

— Я никому не говорил этого, не знают даже мать и отец. Какая болезнь — это неважно. Неизлечимая. Но об этом — никому ничего.

Он произносил все эти слова в общем почти так же, как говорил о стихах, о ребятах, о фильмах. В его слова невозможно было поверить, и Маша не поверила. Она не могла понять, зачем он придумал все это, но было много легче примириться с фантастической ложью, чем с мыслью о его обреченности. Что же, Сергей всегда немножко позировал. Наверное, это возрастное, от смущения. Ну, а сегодня он придумал себе болезнь или преувеличил значение какой-нибудь обыкновенной болезни, чтобы показаться еще интереснее.

Но он же всегда был такой прямой, правдивый, резкий… Как же это?

А, может быть, он просто ее не любит?

— Ну хорошо, — сказала Маша, очнувшись от своих путаных мыслей. — Ну хорошо. Ты точно знаешь, что полтора-два года?

— Я заставил врачей сказать мне правду.

— Каких? Хороших?

— Очень хороших. Я же лечусь в обкомовской поликлинике. У доктора Певзнера.

— Ну, ладно. Если ты не хочешь, чтобы у тебя был ребенок, его не будет. Ведь я уже не девочка, я вдова.

— Вполне достаточно овдоветь один раз в жизни, — сказал он резко и встал. Маша замолчала. Как неосторожно она сказала! Над каждым словом теперь надо сто раз подумать. Он не понял… Но как сказать яснее?

Она смутилась, замолчала и уже не знала, как исправить свой промах. А вдруг то, что он сказал, — правда?

— А тебе больно от этого? — спросила она тихо.

— Не всегда. Бывают приступы боли. Перестань спрашивать.

— Мне все равно от тебя трудно отойти… — сказала она шепотом.

— Кому-нибудь надо же соображать: если не обоим, то хоть одному, — сказал он и улыбнулся. — Я всю жизнь воспитывал свою волю. Самый жалкий человек — тот, кто не умеет владеть собой. Ну, чего ты раскисла? Иди-ка сюда, посмотри, какую я книжицу нашел на Литейном у букинистов… Тебе на память. Такие книги, наверно, полагается дарить строптивым женщинам… вроде тебя.

Она доверчиво протянула руку за книгой и прочла заголовок: «О женской покорности и кротости»… И тотчас же, все забыв, забыв о страшной новости, рассказанной Сергеем, Маша со всего размаха бросила книжку через всю комнату куда-то в угол.

Сергей громко рассмеялся:

— Кидай, кидай, я еще заставлю тебя прочитать этот фолиант… С книжками так не обращаются.

— Так то — с книжками.

— И эту кто-то написал, трудился…

— Нельзя насмехаться над самым священным… Какая может быть женская покорность на пятнадцатом году революции…

— А мне казалось, у тебя есть чувство юмора… Пожалуй, без этого драгоценного чувства человек пропал бы. Мне, например, оно помогает.

Маша помрачнела — вспомнила о его болезни.

— Оно многим помогало, — продолжал Сергей. — Потом, я не верю в свою смерть. Когда Кропоткин услышал о своем смертном приговоре, он в тот день начал изучать итальянский язык. Попросил достать ему словарь и учебник.

Он помолчал, — неудобно было сразу от Кропоткина перейти к своей персоне. Помолчав, сказал: