Весенний снег

— Тогда пусть они и меня запретят, — наконец произнес Крылов. — Я не шарлатан и не авантюрист. И не сапоги крою. Я не могу отказать матери, если она умоляет спасти ее ребенка. Я не могу сказать: «Нет. Пусть умирает». Если есть хоть один шанс из десяти, я буду оперировать, буду всеми силами стараться не упустить единственный шанс. Отберете клинику — в сарае разверну операционную. С нуля начну, но не брошу. В этом моя роль на земле — помогать страждущим людям.

Он остановился, ожидая возражений. Рязанов промолчал.

— Мы уже многого достигли, — продолжал Крылов поспокойнее. — Хирурги освоили самые сложные операции. Теперь дело не за нами, за техникой.

— Вот и нужно подождать.

— А люди? А «синие мальчики»?

— Выше себя не прыгнешь.

— Прыгают! — Крылов даже привскочил на стуле. — Вы, видите ли, отстали, — он перешел на «вы», что означало крайнюю степень раздражения. — Средний рост человека, учитывая акселерацию, — сто восемьдесят сантиметров. А рекорд по прыжкам в высоту с разбега? Э-эх, темный лес! Двести двадцать восемь сантиметров. А два метра обыкновенная мастерская норма. То-то, уважаемые администраторы. Устаревают ваши взгляды. Человечество перепрыгивает самое себя. Человек увидел землю с высоты. Понял, какая она небольшая и как важно охранять и беречь ее. Наступит время — оно уже наступает, — когда люди поймут, как важно беречь человека. Как важно сохранять ему здоровье и радость жизни. И что думать надо не о том, как убить, а о том, как уберечь человека.

Рязанов не реагировал, подавляя Крылова своей административной невозмутимостью.

— Тебе бы в ООН выступать, — заметил. Рязанов, уловив паузу.

Крылов тотчас замолк, некоторое время разглядывал свои руки, потом спросил сухо:

— Мне расписаться в получении приказа?

— Расписываться не нужно. Надо выполнять.

Крылов ничего не ответил, Рязанов посидел еще минуту, встал.

— Не накручивай. И послушайся доброго совета: повремени.

Крылов даже не взглянул на Рязанова.

Подождав, пока он удалится, Крылов нажал на кнопку звонка.

Вошла Леночка, смущенная допущенной промашкой.

— Вот что, — сказал Крылов. — Я оформлю заявку на «искусственную почку», а вы тем временем оформите командировку… Только бумажку. Я, видите ли, поеду на свои деньги. Надеюсь, этого-то не запретят приказом.

И улыбнулся, как мальчишка, собравшийся обхитрить старших.

Решено было съездить на Пискаревское кладбище, после в Вырицу к дяде и — домой.

— Билеты будут. Вадим Николаевич распорядился, — сообщила Никите Вера Михайловна.

После похорон Сережи она первой пришла в себя.

— Что же делать, Никитушка. Жить-то надо.

Она сдержала вздох, сменила тему:

— Повидалась с родным городом. Хороших людей узнала. Родственника отыскала.

— Ну да, да, — прервал он, опасаясь, что она расплачется.

Так и жили они эти дни, поддерживая друг друга.

А их подбадривали все остальные — хозяева, больничные, Зинаида Ильинична Зацепина. Старики даже на Пискаревку их сопровождать собирались, но они вежливо отказали.

— Сами уж, простите, — сказала Вера Михайловна. — Там одним нам побыть надо.

До Пискаревки они добирались на такси. По дороге не раз останавливались, чтобы купить цветы. С трудом нашли букетик алых гвоздик в целлофане.

— Ну-у, — недовольно прогудел Никита.

— Раз нет других, — успокоила Вера Михайловна.

Первое, что бросилось им в глаза, когда они вышли из машины, — небо. Необыкновенное, не ленинградское — чистое и гладкое, блестяще-голубое. И на этом фоне как-то особенно четко выделялись и деревья, запорошенные снегом, и свежеразметенные дорожки, и сам памятник, строгий и гордый.

Стоял легкий морозец. Под ногами похрустывал песок, которым были посыпаны подходы к монументу.

Особое чувство охватило Веру Михайловну — не горя, не отчаяния, а непривычной, светлой, щемящей тоски.

Вроде бы после стольких лет разлуки она вновь встречается с мамой, с воспоминаниями, с тем, что осталось в памяти.

Вот она совсем крохотная — было ли это? — просыпается от ласкового маминого голоса: «Вставай, доченька, дед-мороз приходил, елочку принес».

Вот она порезала палец, бежит в слезах к матери и слышит поразившие ее слова: «Вот это дочка! Вот это герой! И даже не заплакала».

Последние воспоминания, уже блокадные. Мама шепчет ей: «Главное карточки. И мою возьми. Сохраняй их и выживешь».

«Так мало», — устыдилась Вера Михайловна, удивляясь тому, как немного она запомнила частностей, зато запомнила, сохранила большое, общее чувство: мама была доброй, ласковой, красивой. Мама была — мамой.

И тут она подумала: «А как Сереженька воспринимал меня?» Этот переход от далекого прошлого к близкому настоящему не выбил ее из колеи, не расстроил. Все слезы уже вышли, и она смирилась с потерей, только сейчас, в это мгновение, в ее сердце как бы объединились две потери — матери и сына.

«Но я не одна такая, — утешила себя Вера Михайловна, посмотрев вокруг и вспомнив, что здесь, на Пискаревке, похоронены многие тысячи людей. — И, верно, после них остались такие же, как я…»