Вещи, о которых мы не можем рассказать

Келли идет позади меня вместе с отцом Белахачем из Тшебини и раввином Зольдаком, который присоединился к нам в Кракове. Рядом с ними медленно идут мама и папа. Эта часть нашей небольшой группы обсуждает экономический бум, который переживает Польша с тех пор, как она вступила в ЕС. Чуть раньше я услышала, как священник спрашивал Келли, правда ли ей всего десять лет.

– Ну да, – тихо сказала она. – Но у меня действительно IQ 150. Это дает мне явное преимущество.

Я нахожусь где-то в середине и иду одна. Я снова вдыхаю все это и думаю о том, насколько иначе все выглядит сейчас, когда я здесь, чтобы исполнить последнюю просьбу Бабчи. Трава еще зеленее, маки на заросших полях гораздо ярче.

Я прижимаю к груди маленькую деревянную коробку, которая сегодня привела нас сюда. В ней покоится прах Бабушки и Па вместе с крошечной кожаной детской туфелькой.

Сегодня странные ворота открыты, и здесь уже есть несколько других машин, что меня удивляет. Когда мы приближаемся к поляне, я вижу, что вокруг Эмилии стоят Агнешка, Лия и группа незнакомых мне людей. Некоторые держат в руках цветы, у некоторых – фонари или свечи. Эмилия сидит в инвалидном кресле, я подхожу к ней и целую в щеки.

– Так много людей, – бормочу я Агнешке.

– Это всего лишь мои братья и сестры и несколько их детей, – объясняет Агнешка. – Я надеюсь, ты не возражаешь – мама сказала, что память Алины должна почтить вся наша семья, ведь без нее никто из нас никогда бы не родился. – Когда мои глаза наполняются слезами, Агнешка подмигивает мне. – Вам просто повезло, что мы не взяли с собой внуков и правнуков – так эта компания стала бы вдвое больше.

Я обнимаю Эмилию за шею, и она шепчет мне на ухо несколько успокаивающих польских слов. Я поворачиваюсь и вижу мемориальную доску, которую Эмилия приготовила к этому дню. Под гравировкой, на которой указано имя Томаша Сласки, добавлено несколько других имен.

Алина Сласки 1923–2019

Саул Вайс

Ева Вайс

Тиква Вайс

Теперь Эдди без каких-либо инструкций устраивается подальше от толпы, усаживаясь на плоский валун на краю поляны, как будто он делал это раньше миллион раз. Он загружает одно из видео с поездом, которое Уэйд сохранил для него перед тем, как мы уехали из дома, но прежде чем я успеваю попросить его об этом, он полностью выключает звук, смотрит на меня и гордо улыбается.

Я не уверена, что мой муж объяснил нашему сыну, чего от него ожидали, но этот ребенок сегодня был ангелом. Забавно, что теперь, когда Уэйд и Эдди наконец-то сблизились, открылся совершенно новый путь из мира Эдди в наш, и это, безусловно, помогло нашему сыну. Теперь он ходит в школу три дня в неделю, а по утрам в четверг Уэйд опаздывает на работу, потому что помогает с уроком естествознания в классе Эдди.

Мы с Уэйдом по-прежнему подходим к нашим отношениям с сыном совсем по-разному, и из-за этого неизбежно возникает напряженность. Уэйд всегда будет хотеть вытолкнуть Эдди из его зоны комфорта, и я всегда буду хотеть обеспечить ему безопасность и структуру – но в наших совершенно разных подходах мы достигаем некоего хрупкого баланса. Я извлекаю из этого выгоду, но и Уэйд тоже, а самое главное – и Эдди.

Келли берет меня за руку, когда все занимают свои места вокруг могилы. Безо всяких предисловий священник начинает короткую поминальную службу, которую мы запланировали.

Отец Белахач поначалу был сбит с толку, когда я позвонила ему несколько недель назад, чтобы попросить его о помощи, и это справедливо, потому что вся эта история потребовала некоторых объяснений. Сначала я просто сказала, что нам нужно предать земле прах моей набожной бабушки-католички и всего, что осталось от моего дедушки-еврея и другой его семьи. Как только отец Белахач пришел в себя, он сказал, что будет рад помочь нам с чествованием их памяти и он что-нибудь придумает. Когда мы прибыли сюда сегодня, он представил нас раввину Зольдаку, который проделал весь этот путь из Кракова, чтобы участвовать в ритуале.

Я не могу придумать ничего более совершенного и подходящего для этих людей, чем многоконфессиональная поминальная служба.

Теперь отец Белахач приглашает раввина Зольдака выйти вперед, и он несколько минут говорит со всеми нами по-английски: о горе, любви и невероятной силе самопожертвования. Я взволнована, когда все это происходит, но это достигает новых высот, когда рабби Зольдак начинает петь El Malei Rachamim[18]. Когда еврейские слова поднимаются вокруг нас, на меня обрушивается цунами горя и благодарности, и я не могу удержаться от рыданий. Я плачу из-за дедушки, которого обожала, и мне хотелось бы знать, что бы он почувствовал, узнав, что однажды мы привезем его прах, чтобы упокоить рядом с Евой, Тиквой, Алиной и Томашем, в то время, когда его веру можно чтить безо всякой опасности. Я представляю себе Томаша Сласки, человека, которого я никогда не имела чести знать, – но мне и не нужно быть с ним знакомой, чтобы твердо верить: он одобрил бы каждый аспект этого ритуала, и нет сомнений, что и моя Бабча тоже.