Вещная жизнь. Материальность позднего социализма

Чаще всего в технических кружках и клубах занимались конструированием моделей исторических и современных кораблей, самолетов и наземной техники. Упор на моделирование реальных транспортных средств в кружках эпохи позднего социализма – принципиальное отличие от деятельности аналогичных групп по интересам в сталинский период. С 1920‐х и вплоть до 1950‐х годов юные пионеры в основном конструировали настоящие летающие, плавающие или передвигающиеся по земле машины, только в миниатюре. Сходство с реальными транспортными средствами было необязательным[135]. Такие же объекты создавали и участники кружков позднесоветской эпохи, но они все чаще конструировали именно масштабные модели, специально предназначенные для экспонирования. Развитие технологий производства пластмассы в послевоенные годы способствовало этой эволюции: появилась возможность поставить производство наборов для моделирования на поток. Но речь идет не о чисто технологической трансформации, так как материальная субстанция моделей была неразрывно связана с дискурсом и идеологией. Переход к статичным моделям-копиям побуждал советских любителей моделирования мыслить исторически, причем в категориях не столько классовых, сколько национальных границ и иерархий. Он подразумевал, что большевистская революция была не разрывом, а звеном в цепи исторического развития, и позволял проследить преемственность, роднящую средневековые восточнославянские государства, Московскую Русь, Российскую империю и Советский Союз. Наконец, конструирование исторических моделей отсылало к трактовкам истории, где на первый план выходили не трудящиеся массы, а великие люди, а значит, элитистская перспектива преобладала над эгалитарной.

Тезис о национальных – если не националистических – дискурсах, соседствовавших в интерпретациях истории в Советском Союзе с интернационалистическими и классовыми, нельзя назвать новым. Дэвид Бранденбергер и Кевин М. Ф. Платт отнесли поворот в сторону националистического понимания советской истории к концу 1930‐х годов, когда советское правительство искало новые формы мобилизации масс в условиях сложной международной обстановки и надвигающейся на Европу войны[136], а Ричард Стайтс показал, как в годы Второй мировой войны эта тенденция многократно усилилась[137]. В этой главе я хочу дополнить дискуссию с другой точки зрения – проанализировать некоторые повседневные, материалистические механизмы, посредством которых национальное понимание советской истории вышло за рамки официального культурного производства, приобрело более широкую аудиторию и воплотилось в материальных предметах и их коллекциях.

Национальная историческая перспектива в кружках и центрах юных техников выглядела тем более убедительно, что ее преподносили как побочный продукт внешне чисто практических занятий, где дети учились изготавливать вещи своими руками и моделировать. Если мы заглянем в школьные и вузовские учебники и учебные планы – главное средство, при помощи которого советская власть стремилась насаждать среди населения господствующие модусы исторического знания, – то увидим, что на протяжении всей советской эпохи они придерживались марксистской трактовки истории как классовой борьбы и смены общественных формаций. В советских вузах историю преподавали в соответствии с теорией общественно-экономических формаций. Националистические интерпретации истории, получившие распространение при посредстве относительно маргинальных эпистемологических жанров и форм, таких как кружковая работа, – характерная примета позднесоветского общества. Здесь советские школьники учились собирать модели и параллельно усваивали исторические нарративы, в которых первостепенное значение придавалось не классам, а нациям, не массам, а великим людям.

Аффективность моделей и их коллекций – их способность демонстрировать промышленную и технологическую мощь СССР и выступать синекдохой исторического прогресса – играла важную роль в формировании и циркуляции национального исторического воображения в Советском Союзе на уровне повседневной культуры. Историческое знание, воспроизводимое таким образом в разных точках Советского Союза, вызывало тем большее доверие, что распространялось оно не централизованно: советские школьники черпали его из общения с моделистами-любителями, старшими товарищами и из технической литературы, равно как и производили его сами – буквально своими руками. Как я уже упоминал в первой главе, советская культура рассматривала машины и технику как символы исторического прогресса[138], собранные же школьниками масштабные модели – маленькие самолеты и корабли, помещавшиеся на книжной полке или письменном столе, – позволяли «одомашнить» эти символы, создав их миниатюрные версии. Процесс приобретал еще бóльшую многоплановость за счет историчности самих коллекций масштабных моделей, которые упорядочивали историю как зрелище, предназначенное для преимущественно мужского взгляда образованных советских энтузиастов моделирования.