Вешние воды

— Белый вождь взял слово, — заметил высокий индеец.

— Я думал, какая все же удивительная история приключилась со мной в Париже, — начал Йоги. — Вы, индейцы, знаете Париж? Вот и хорошо. А оказалось, что это была самая мерзкая штука в моей жизни.

Индейцы что-то пробормотали. Они знали свой, другой Париж.

— Это произошло в первый день моего отпуска. Я шел себе по бульвару Малерб. Мимо проехала какая-то машина, и из нее высунулась красивая женщина. Она окликнула меня, я подошел. Она привезла меня в какой-то дом, вернее, особняк, где-то на окраине города, и там со мной случилось нечто удивительное. Потом кто-то вывел меня через другую дверь, не через ту, в которую я входил. На прощанье красавица сказала мне, что никогда больше меня не увидит, что ей просто нельзя со мной встречаться. Я попытался заприметить номер особняка, но там их, таких, был целый квартал, и все похожи друг на дружку. С того дня и до самого конца отпуска я надеялся увидеть свою прекрасную даму. Однажды в театре мне показалось, будто я увидел ее. Но это была не она. В другой раз мне почудилось, что ее лицо промелькнуло в проезжавшем мимо такси. Я вскочил в другую машину и понесся следом, но ее такси куда-то исчезло. Я был в отчаянии. И вот в предпоследний вечер отпуска я так отчаялся и отупел, что прибег к услугам одного из тех гидов, что гарантируют тебе показ всего Парижа. Мы посетили с ним разные места. «И это все?» — спросил я гида. «Есть еще одно местечко, да стоит дорого», — сказал гид. Наконец мы столковались о цене, и он повел меня. Это был старый особняк. Следовало стать к стене и смотреть в щелку. Вдоль всей стены стояли люди и тоже смотрели — каждый в свою. Среди зрителей можно было увидеть людей в военной форме всех союзных армий и множество красивых южноамериканцев в вечерних костюмах. Я тоже давай смотреть. Сначала я не заметил ничего особенного. Потом в комнату вошла красивая женщина с молодым британским офицером. Она сняла шубу и шляпку и бросила их на стул. Офицер стал снимать портупею. И тут я узнал женщину. Это была та самая дама, с которой мне довелось пережить нечто удивительное. — Йоги Джонсон посмотрел на свою опустевшую тарелку со следами бобов. — С тех пор, — продолжал он, — мне больше никогда не хотелось женщины. Выразить даже не могу, как я страдал. А ведь я страдал, ребята, страдал. Я винил в этом войну. Винил Францию. Приписывал это упадку морали вообще. Винил молодое поколение. Винил всех и вся. И вот я исцелился. Вот вам пять долларов, ребята. — Его глаза блестели. — Возьмите себе еще поесть. Съездите куда-нибудь. Сегодня самый счастливый день в моей жизни.

Он встал со стула, порывисто подал руку одному индейцу, похлопал по плечу другого, распахнул дверь закусочной и шагнул в ночь.

Индейцы переглянулись.

— Белый вождь — исключительно приятный парень, — заметил большой индеец.

— Как ты думаешь, был он на войне? — спросил маленький.

— Кто его знает! — ответил высокий.

— Белый вождь сказал, что купит мне новую руку, — пробормотал низенький.

— Возможно, ты получишь даже больше, — сказал высокий.

— Как знать.

Они снова принялись за еду.

А на другом конце стойки наступал конец супружеской жизни.

Скриппс О'Нил и его жена сидели рядом. Теперь миссис Скриппс знала: ей его не удержать. Все ее старания пошли прахом. Она потерпела поражение. Она знала, что проиграет. Теперь уже его не удержать. А Мэнди опять говорит. Говорит. Говорит. Только и знает, что говорит. Именно этот нескончаемый поток литературных сплетен подводил сейчас к концу ее, Дианы, замужество. Не может она его удержать. Он уходит. Уходит. Уходит от нее. Убитая горем, Диана сидит у стойки. Скриппс слушает, как говорит Мэнди. А Мэнди говорит. Говорит. Говорит. Коммивояжер — он теперь уже их старый знакомый — сидит и читает свою детройтскую «Ньюс». Не удержать ей его. Не удержать. Не удержать.

Маленький индеец встал со стула и подошел к окну. Все стекло было покрыто толстым слоем узорчатого инея. Индеец подышал на замерзшее стекло, потер глазок пустым рукавом своей макино и глянул в темноту. И вдруг отскочил от окна и опрометью выскочил в ночь. Высокий индеец проводил его глазами, неторопливо доел свой ужин, взял зубочистку, сунул ее меж зубов и исчез в ночи вслед за своим товарищем.

3

Теперь они остались втроем. Скриппс, Мэнди и Диана. Кроме них, в закусочной сидел только коммивояжер. Он уже теперь их старый знакомый. Но в этот вечер его нервы были на пределе. Он сложил газету и направился к двери.

— Пока, — бросил он.

И вышел в ночь. Казалось, это единственное, что он мог сделать. И он так и сделал.

Теперь в закусочной остались только трое. Скриппс, Мэнди и Диана. Только эти трое. Мэнди говорила. Облокотилась о стойку и говорила. Скриппс не сводил глаза с Мэнди. Диана уже и не притворялась, что слушает. Она знала, что всему конец. Все кончено. Но она сделает еще одну попытку. Еще одну смелую попытку. Может, она все же удержит его. Может, все это просто наваждение. Она постаралась, чтобы голос у нее не дрожал и позвала:

— Скриппс, милый.