Весёлая дорога

Одежда под рясами прилипала к телу, по лицам стекал пот вперемежку с каким-то пахучим клеем, дышать было нечем. Я с завистью глядел за ограждение на нормальных людей. Они за это время уже несколько раз сменились, некоторые успели сходить выпить пива и вернулись обратно, многие держали в руках мороженое, а мы всё ещё не могли выполнить замысел режиссёра.

— Плохо! Все по местам! — кричал он. — Пятый дубль! Начали!

Ехала карета, запряжённая парой искусанных оводами замученных лошадей; баба несла поросёнка; он уже не визжал, может быть, уснул от усталости или околел; охрипший мужик вялым голосом нахваливал яблоки; цыганка плясала из последних сил, городовой накручивал ус, ставший уже липкой сосулькой; и брели, еле волоча ноги, два монаха — две мокрые, отвратительные чёрные вороны.

— Вот так лучше. Это уже ближе к правде жизни, — сказал режиссёр.

Ещё через один дубль был объявлен перерыв на обед.

Я с тяжёлым вздохом снял свой крест и сказал товарищу:

— Ну, и втянул ты меня в историю. Я, кажется, совсем варёный, давай сбросим весь этот хлам и пойдём, наконец, искупаемся.

Но тут к нам подскочила женщина с рупором:

— Да вы что? Ни в коем случае! Ни одного волоска на себе не трогайте, а то потом с вами знаете сколько провозимся!..

— Что значит — потом? — спросил я. — Разве ещё не конец?

— Да что вы! Конца ещё не видно!

— А как же нам идти на обед?

Женщина ответила в рупор:

— В чём есть, в том и идите.

Я снова надел свой крест. А что мне было делать?

Мы подлезли под ограждение и вышли на улицы древнего, овеянного легендами города. Есть не хотелось. Пить уже тоже не хотелось. Хотелось лечь и заснуть.

Мы пошли прочь от площади, отыскивая прохладу. Чем дальше мы удалялись, тем удивлённее на нас смотрели прохожие, женщины бросали работу в огородах и подходили к заборам, открывались окна домов, маленькие ребятишки с рёвом разбегались с улицы.

— Куда ж деваться? — спросил я товарища затравленно.

— Выйдем на окраину, в глухое место, под какие-нибудь деревья и полежим.

Но выйти нам не пришлось. Мы оглянулись и поняли, что давно уже идём не одни. В некотором отдалении за нами следом бойко семенили старухи. Их было три, а ещё дальше поспевала четвёртая. Они шли за нами решительно и неотвратимо.

Бежать было бессмысленно. Старухи нагнали нас. Глаза их блистали, светились потусторонним вдохновением.

— Из какой обители, благоверные? — елейным голосом пропела одна.

— Мы сами по себе, — скромно ответил товарищ.

— Вота-а… Значит, странствующие?..

— Странствующие, путешествующие, — сказал я неожиданным басом.

Бабки запричитали, стали крестить нас на ходу и ловить наши руки.

— Пошли вам, господи, ангела-хранителя, сохраняюща и избавляюща от всякого злого обстояния видимых и невидимых враго-ов…

И когда мы увидели, что губы старух тянутся к нашим рукам, мы не выдержали, вырвались и, подхватив полы ряс, побежали…

Отдохнуть нам так и не пришлось. Измученные, затравленные, изжаренные солнцем, мы появились в местном ресторане.

Все посетители тотчас побросали ложки и оживились. Официантки с хохотом убежали в кухню. Вышли повара и посудомойки и уставились на нас.

Всё-таки нас накормили. Мы ели борщ, и широкие наши рукава плавали в тарелках. На космах товарища висела капуста. Но самое сложное было достать деньги из кармана брюк. Пока я это проделывал, все посетители покатывались от хохота. Кажется, у них в ресторане давно не было такого веселья.

— Знаешь, — сказал я товарищу, когда мы вышли на улицу, — всё равно над нами смеются. Давай купим по эскимо.

Мы купили по эскимо и не торопясь пошли к площади.

Вторая половина дня была ещё более утомительной. Неистовый режиссёр требовал дублей. Под конец он сам устал и слабым голосом стал уговаривать массовку:

— Товарищи, ну что вы помираете, а? Что вы двигаетесь, как неживые!..

Юпитеры вскоре потухли. Женщина объявила в рупор, что всё переносится на завтра. Мы хором сказали:

— Ну не-ет…

И тут же на площади скинули свои рясы. Мы скинули всё, что доставляло нам столько страданий, перешагнули через всё это и побежали на речку купаться.

Мы долго барахтались в воде, натирались песком, ныряли, вдыхали запах цветов и водорослей. А когда вышли на берег, увидели сидевшую в отдалении стайку мальчишек. Они тихо глядели на нас, а потом один, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Мо-нах в разрисованных штанах!

И мы поняли, что окончательно наши мучения кончатся только в парикмахерской.

* * *

С тех пор я езжу в Суздаль уже восемь лет подряд. В общей сложности я провёл там не менее тысячи дней. Но первый свой день в этом древнем, овеянном легендами городе я никогда не забуду. Шутка ли — пройтись в монашеской рясе по городу, в котором когда-то одновременно было шестнадцать монастырей!

Бороду я давно сбрил. А товарищ до сих пор носит. Я встречаю его и говорю:

— Здорово, монах!

Он привык, не обижается.

Рождение огней