Весёлый Пушкин, или Прошла любовь, явилась муза…

Лев Толстой очень любил детей. Однажды он играл с ними весь день и проголодался. «Сонечка, – говорит, – а, ангелочек, сделай мне тюрьку». Она возражает: «Левушка, ты же видишь, я «Войну и мир» переписываю». «А-а-а, – возопил он, – так я и знал, что тебе мой литературный фимиам дороже моего «Я»». И костыль задрожал в его судорожной руке.

Однажды Пушкин написал письмо Рабиндранату Тагору. «Дорогой далекий друг, – писал он, – я вас не знаю, и вы меня не знаете. Очень хотелось бы познакомиться. Всего хорошего. Саша». Когда письмо принесли, Тагор предавался самосозерцанию. Так погрузился, хоть режь его. Жена толкала, толкала, письмо подсовывала – не видит. Он, правда, по-русски читать не умел. Так и не познакомились.

Однажды Федору Михайловичу Достоевскому, царствие ему небесное, исполнилось 150 лет. Он очень обрадовался и устроил день рождения. Пришли к нему все писатели, только почему-то все наголо обритые. У одного Гоголя усы нарисованы. Ну хорошо, выпили, закусили, поздравили новорожденного, царствие ему небесное, сели играть в вист. Сдал Лев Толстой – у каждого по пять тузов. Что за черт? Так не бывает. «Сдай-ка, брат Пушкин, лучше ты». «Я, – говорит, – пожалуйста, сдам». И сдал. У каждого по шесть тузов и по две пиковые дамы. Ну и дела… «Сдай-ка ты, брат Гоголь». Гоголь сдал… Ну, знаете… Даже и нехорошо сказать… Как-то получилось так… Нет, право, лучше не надо.

Однажды Федор Михайлович Достоевский, царствие ему небесное, сидел у окна и курил. Докурил и выбросил окурок из окна. Под окном у него была керосиновая лавка. И окурок угодил как раз в бидон с керосином. Пламя, конечно, столбом. В одну ночь пол-Петербурга сгорело. Ну, посадили его, конечно. Отсидел, вышел, идет в первый же день по Петербургу, навстречу – Петрашевский. Ничего ему не сказал, только пожал руку и в глаза посмотрел. Со значением.

Снится однажды Герцену сон. Будто иммигрировал он в Лондон и живется ему там очень хорошо. Купил он будто собаку бульдожьей породы. И до того злющий пес – сил нет. Кого увидит, на того бросается. И уж если догонит, вцепится мертвой хваткой – все, можешь бежать заказывать панихиду. И вдруг, будто он уже не в Лондоне, а в Москве. Идет по Тверскому бульвару, чудище свое на поводке держит, а навстречу Лев Толстой. И надо же, тут на самом интересном месте пришли декабристы и разбудили.

Гоголь только под конец жизни о душе задумался, а смолоду у него вовсе совести не было. Однажды невесту в карты проиграл и не отдал.

Лев Толстой жил на площади Пушкина, а Герцен – у Никитских ворот. Обоим по литературным делам часто приходилось бывать на Тверском бульваре. И уж если встретятся – беда: погонится Лев Толстой и хоть раз, да врежет костылем по башке. А бывало и так, что впятером оттаскивали, а Герцена из фонтана водой в чувство приводили. Вот почему Пушкин к Вяземскому-то в гости ходил, на окошке сидел. Так этот дом потом и назвался – дом Герцена.

Однажды Гоголь переоделся Пушкиным и пришел в гости к Майкову. Майков усадил его в кресло и угощает пустым чаем. «Поверите ли, – говорит, – Александр Сергеевич, куска сахару в доме нет. Давеча Гоголь приходил и все съел». Гоголь ему ничего не сказал.

Лев Толстой очень любил играть на балалайке (и, конечно, детей), но не умел. Бывало, пишет роман «Война и мир», а сам думает: «Тень-дер-день-тер-тер-день-день-день». Или: «Брам-пам-дам-дарарам-пам-пам».

Лермонтов любил собак. Еще он любил Наталью Николаевну Пушкину. Только больше всего он любил самого Пушкина. Читал его стихи и всегда плакал. Поплачет, а потом вытащит саблю и давай рубить подушки. Тут и любимая собачка не попадайся под руку, штук десять так-то зарубил. А Пушкин ни от каких не плакал. Ни за что.

Однажды Гоголь переоделся Пушкиным, напялил сверху львиную шкуру и поехал в маскарад. Федор Михайлович Достоевский, царствие ему небесное, увидел его и кричит: «Спорим, Лев Толстой! Спорим, Лев Толстой!».

Однажды Чернышевский увидел из окна своей мансарды, как Лермонтов вскочил на коня и крикнул: «В пассаж!».

«Ну и что же? – подумал Чернышевский, – вот, бог даст, революция будет, тогда и я так крикну». И стал репетировать перед зеркалом, повторяя на разные манеры: «В пассаж. В пассажж. В пассажжж. В па-ассажжж. В ПАС-СА-А-А-А-АЖЖЖ!».

Лев Толстой очень любил детей. Утром проснется, поймает кого-нибудь и гладит по головке, пока не позовут завтракать.

Однажды у Достоевского засорилась ноздря. Стал продувать – лопнула перепонка в ухе. Заткнул пробкой – оказалась велика, череп треснул… Связал веревочкой – смотрит: рот не открывается. Тут он проснулся в недоумении, царствие ему небесное.

Гоголь читал драму Пушкина «Борис Годунов» и приговаривал: «Ай, да Пушкин, действительно сукин сын».

Федор Михайлович Достоевский страстно любил жизнь, царствие ему небесное. Она его, однако, не баловала, поэтому он часто грустил. Те же, кому жизнь улыбалась (например, Лев Толстой) не ценили это, постоянно отвлекаясь на другие предметы.