Весёлый роман

Номер иностранный. Я отыскал марку MV-600. Итальянский. Я о таком даже не слышал. Чудо техники. С четырехцилиндро­вым четырехтактным двигателем. Кубиков на пятьсот. С двумя карбюраторами. С трубчатой двойной рамой. На спидометре максимальная скорость — сто восемьдесят пять километров в час. И это не рекламный треп. Такой выжмет. Такой мотоцикл спортивной автомашине не уступит. И стоит он не дешевле ав­томашины. Классный механизм.

В другое время я бы дождался владельца. Я бы с ним пого­ворил. Но сейчас я только погладил крыло, отсвечивающее зе­леной бронзой, и почувствовал ожог, словно дотронулся до рас­каленной сковороды.

Хотя о чем с ним было говорить? Все равно он в этом ничего не понимал. И не знал, какая под ним машина. Новенькие шины были изношены так, что посредине покрышки протектор со­хранился, а по краям совсем стерся. Даже шин не мог нака­чать как следует. Основную нагрузку принимали борта покрыш­ки. Я мог поручиться: если бы заглянуть внутрь, стали бы видны черные полосы. О чем мне было говорить с человеком, кото­рый не умеет пользоваться манометром и поддерживать нуж­ное давление. Да и не до этого мне сейчас было.

По крутой тропинке мы спустились к морю, загроможден­ному камнями, вошли в воду и поплыли, огибая скалы. При каж­дом выдохе я делал по два толчка ногами, и все равно Лена не отставала от меня, как тонкая стрелка, она скользила рядом.

Мы отплыли уже с полкилометра от берега. Я пронырнул под большой медузой с пучком щупалец, развевающихся, как рыжее пламя.

— Подожди, — сказал я Лене. — Ты слышишь? Чем это пах­нет?

— Арбузом, — ответила Лена.

Лицо ее как-то удивительно похорошело и оживилось, словно омытое живой водой, оно стало таким, каким я запомнил его с первой нашей встречи на улице в Киеве, тысячу лет тому назад.

Я лег на спину, раскинул руки.

— Арбузом? Откуда здесь арбуз?

— Чистое море всегда так пахнет, — сказала Лена.

Я уже слышал когда-то этот запах, но не мог вспомнить, ког­да и знал только, что он был связан с чем-то очень хорошим, очень чистым и очень важным. Это был какой-то особый, сча­стливый запах. И сейчас мне было очень странно, что вот Ни­колай там один и что он сказал «приговор окончательный и об­жалованию не подлежит», слова, которые были записаны в при­говоре его отца и в его, Николая, приговоре, а здесь была пре­красная, прозрачная и прохладная вода, морская вода, которая казалась продолжением собственного тела, потому что она бы­ла такой же, как кровь, и такой же, как слезы, и в ней не нуж­но было закрывать глаз, потому что она омывала и успокаи­вала глаза, и пахла она чем-то особым, чем-то самым лучшим из всего, что было в моей жизни.

Все это было так непонятно, что я как-то по-новому посмот­рел на Лену, опустил голову под воду, вынырнул и решительно предложил:

— Хватит. Вернемся.

Толстая соседка встретила нас на пороге комнаты. Она под­несла палец к губам:

— Тихо. Он заснул.

— Пойдите погуляйте, — предложил Николай. — Я побуду один. Пусть Лена подышит воздухом.

— Я не хочу, — ответила Лена, лицо которой по-прежнему сохраняло это новое оживленное выражение, появившееся пос­ле купания в море.

— Ничего, ничего, погуляйте. Ты совсем без воздуха.

Мы вышли в сад. Не шевелился ни один листок. В саду было душно, трещали цикады, издали доносились женский смех и магнитофонная песня, которую исполнял жирный, сиплый и громкий голос в сопровождении гитары и ударника.

Лена как-то качнулась и особым движением прижалась ко мне. Я не могу объяснить, какое это движение… Она словно пыталась спрятаться во мне от всего этого страха, от всего это­го ужаса, от всей этой смерти. Она была такой маленькой, та­кой худенькой, такой бедной, что хотелось взять ее на руки и брести по пыльной проселочной дороге, покачивая ее, как ре­бенка, — подальше от всего непоправимого, что здесь проис­ходило.

Я остался в саду, а Лена вернулась в дом. Я долго сидел на своей продавленной раскладушке, тупо курил, обдувая невиди­мым в темноте дымом огонек сигареты, и еще никогда в жиз­ни мне не было так плохо, как в эти минуты.

Днем, когда Лена должна была сделать Николаю укол, он вдруг сказал:

— Ты не уходи. Поможешь перевернуть меня.

Я понял, почему он не хотел, чтобы я при этом присутство­вал. На него нельзя было смотреть. У него были ноги и тело, какие я видел на какой-то фотографии, а может быть, рисунке, где были изображены мертвые узники Освенцима. Особенно страшными стали ноги. Тонкие палочки с большими ступнями, не способные носить на себе человеческое тело.

Я перевернул его на живот. Я не глядел ни на него, ни на Ле­ну. Я не плакал. Мне просто хотелось повеситься.

После укола Николаю стало легче. Лена вышла.