Весёлый роман

Я смотрел, не отрываясь, на ее лицо, и странные мысли бро­дили у меня в голове. Мне казалось, что она похожа не на Николая, не на Лену, а на меня. У нее был такой взгляд, как у меня. И такое выражение лица. Ее лицо сейчас было совсем рядом со мной. Мне очень хотелось, как я это делал прежде, наклониться к ней, и зарыться носом и губами в ее тонкие, мяг­кие волосы, и носом пощекотать ей макушку.

У нас дома этого и в заводе не было. Мама меня за всю жизнь, даже когда я был совсем маленьким, никогда не поце­ловала, не обняла. Батя, правда, когда я еще в школу ходил, иной раз погладит по голове, а когда я был совсем крохотным, он меня подхватывал на руки и подбрасывал к потолку.

У них это все было иначе. У них не стеснялись приласкать ре­бенка, не боялись, что он «мазунчиком» вырастет. И не было в ходу этих поговорок, которые у нас постоянно повторяли: «Гарна мазана паляниця, а не дитина», «Давай свині, як кри­чить, дитині, як плаче, будеш мати ситу свиню і дитя чортяче» 15 .

Они это иначе понимали. И не потому, что в семье была де­вочка, а вообще… Правда, Маринка не очень-то позволяла се­бя целовать да гладить. Очень самостоятельная девочка. Но со мной ей было хорошо. И скучал я больше всего не по Лене и не по ее родителям, которые относились ко мне, как к родному сыну, а по этой быстрой девочке с коротким смехом, от которого на всех лицах появлялись улыбки.

Я беспокоился, как ей будет детском саду, подружится ли она с ребятишками, не заразится ли всякими детскими болезнями вроде кори, скарлатины или свинки. Все-таки, казалось мне, детский сад для ребенка — это вроде той работы для взрослого, которая, по словам Вили, служит «средством существования». Каждое утро, какая бы ни была погода, вставай в одно время, отправляйся на работу, а там каждый день все то же. И взрослому все-таки лучше — он может переменить работу, выбрать такую, которая больше подходит к его характеру. А у ребенка нет выхода — никто не считается с тем, нравится ли ему в этом детском саду.

Я лежал на крыше, смотрел в шестикратный бинокль на Маринку и думал, что теперь хорошо понимаю отцов, которые разводятся, а потом выкрадывают своих детей — тихонько хва­тают их, когда ребенок со своей группой из детского сада отправляется на прогулку, затискивают в такси, привозят домой, зарываются носом и глазами в теплые детские волосы и чувствуют, что, может быть, человеку больше ничего для счастья и не нужно. Как тому парню с мышцами тяжелоатлета, которого мы когда-то видели с Верой в ботаническом саду… А по­том приходит милиционер с судебным исполнителем, и ребенка хотят забрать, и забирают, и говорят, что так поступать некра­сиво, что мать заболела, ребенок плачет, и нервничает, и ничего не может понять в этой взрослой жизни, где все действитель­но так непонятно, что сам черт ногу сломит.

Какой-то пацан постарше Маринки, остриженный так, как стригут людей, получивших пятнадцать суток за мелкое хули­ганство, с большими торчащими ушами, подошел к Маринке, сказал ей что-то и ткнул кулаком в грудь. Маринка не удиви­лась и в ответ ударила его ладонью по кулаку.

О черт! Как плохо все-таки, что я не успел научить ее драть­ся. Нужно было показать ей хоть несколько приемов. Хоть са­мых простых. Потому что пацан снова ткнул ее кулаком в жи­вот, в район солнечного сплетения, она задохнулась, но не за­плакала, а что-то громко сказала и отступила на шаг назад.

Я невольно пошарил руками по крыше, чтобы найти какой-нибудь камень или палку, и отнял от глаз бинокль, и увидел, что они от меня страшно далеко, что, если даже закричать изо всех сил, этот пацан не услышит моего голоса.

Я снова поднес бинокль к глазам. Пацан выкручивал Ма­ринке руку тем самым приемам, которому я должен был ее научить. Он обхватил ее ладонь с внутренней стороны, а боль­шим пальцем — с внешней и вывернул ей руку. Она присела, а я почувствовал, как во мне что-то заныло, как у меня онеме­ла правая рука.

Маринка присела на землю, ухватив пацана левой рукой, она потянула его за собой, а затем я увидел, как своими ровными белыми зубками она вцепилась в оттопыренное ухо, торчавшее, как лопух, на стриженом голове, как брызнула кровь, и как, ши­роко открыв рот, ее обидчик, no-видимому, громко заревел.

Тут во дворе поднялась суматоха, прибежала эта толстая ста­рая воспитательница, подхватила с земли Маринку, поставила на ноги и несколько раз со всего размаху шлепнула ее по попке. Это уж было чересчур. Дома Маринку никто ни разу и пальцем не тронул. Я не хотел, чтоб девочку били. Воспитание, называется. Я слез с крыши и отправился в детский сад.

Дверь в детский сад была закрыта. Я деликатно нажал кноп­ку звонка и выждал несколько минут. Никто не подошел. Тогда я стал давить на эту кнопку раз за разом. Звонок не отзывался. Очевидно, он был испорчен. Я принялся колотить в дверь. Очень не скоро послышались шаркающие шаги, и старушечий голос спросил:

— Кто там?

— Откройте, — потребовал я. — Свои.

— Кто свои?

— Я отец девочки… Мне нужна воспитательница.