Весёлый роман

В общем, это очень удобная штука — сочетание скорости мотоцикла и упругости штрафтроса. Я только зажмурил глаза и сразу же открыл их, но оказалось, что я уже не на деревян­ном полу «бочки», а на койке в больнице. Голова у меня побаливапа, но не слишком сильно. Возле меня сидели мама и Федя.

— Что там у меня поломано? — спросил я.

— Тише, — ответил Федя. — Тебе еще нельзя разгова­ривать. У тебя все в порядке. Просто ушиб.

Я не поверил. Я снова закрыл глаза и стал себя мысленно ощупывать от кончиков пальцев на ногах до самой макушки. Ничего у меня особенно не болело, хотя после я убедился, что все тело у меня покрыто синяками. «Гематомами», как выража­лась наша школьная врачиха Розалия Бенедиктовна. И я уже знал, что первым делом сделаю, когда выйду из больницы. За­ставлю Андрея Джуру надеть шлем. Он из пижонства ездил без шлема.

Ночью мне стало хуже. Меня тошнило, и больничная палата, покачиваясь, плыла вниз по крутой спирали. И когда я открывал глаза, все время рядом с собой я видел маму. Она была со­всем не такой, как всегда, она была удивительно ласковой, энер­гичной и похорошевшей, словно девушка. За эти дни, что я лежал в больнице, я ее увидел такой, какой она мне до сих пор не от­крывалась. Такими и должны быть настоящие люди, когда слу­чается беда. Только теперь я понял, что имел в виду Сергей Аркадьевич, когда говорил о маме, как о человеке, каких не­много.

Федя тоже бывал у меня каждый день. Он привез какого-то старенького профессора-невропатолога, который заставлял ме­ня, зажмурив глаза, попадать пальцем в собственный нос, ца­рапал — очень щекотно — по пяткам какой-то железкой, про­верял молотком рефлексы в коленях и сказал в конце концов, что меня следовало бы посадить в банку, заспиртовать и пока­зывать студентам, как человека с абсолютно здоровыми нер­вами.

Удивил меня батя. Он пришел с Вилей и принес мне в по­дарок портативный магнитофон, который купил, чтоб я не ску­чал в больнице. Андрей Джура, Тамара и Павел Германович при­ходили каждый день и приносили такое количество цветов, ка­кое, по-моему, носят только роженицам. И все-таки я сказал, что больше не буду участвовать в «Бесстрашном рейсе».

Павел Германович улыбнулся понимающе:

— Это психическая травма. Это скоро пройдет. Человек, ко­торый ни разу не падал, только половина гонщика. Не торопи­тесь с решением. Подумайте.

Я сказал, что подумаю.

По мере того как мне становилось лучше, мама стала при­ходить реже.

— Скажите, мама, — спросил я однажды, — вы на меня не сердитесь?

— Ой, Ромка! — улыбнулась мама. — Какой же ты еще ма­ленький…

Она не знала, что только здесь, в больнице, я почувствовал себя по-настоящему взрослым. Потому что только теперь я по­нял, как она мне нужна, моя мама. И как я ей нужен. В детстве этого не понимаешь. В детстве к этому относишься как к чему-то совершенно естественному и поэтому привычному, обыкно­венному.

И еще я думал о том, что эти, как говорил Николай, триви­альные выражения из газет и книг, в которых мать и Родина всегда стоят рядом, не пустые слова. Моя Родина тоже была особой и тоже ни перед кем не старалась казаться лучше, чем она есть в действительности. Она была умной, и суровой, и властной, она была надежной и доброй и не любила глупых шуток.

Когда я вернулся домой, я понял, что мне от многого нуж­но избавиться. И прежде всего от постоянного ощущения, ко­торое преследовало меня в последнее время, — что я обижен жизнью, судьбой, окружающими. Это удобная позиция: «Мне не повезло». «Я обиженный». Но не самая умная.

В одном отношении Вера была совершенно права: если уж жить, то нужно жить весело. И не считать себя обойденным. И помнить, «…что бедствия человека происходят от человека, и часто оттого только, что он взирает не прямо на окружающие его предметы».

— Не пойду я больше в «Бесстрашный рейс», — сказал я маме и бате. — Вернусь на завод.

Они переглянулись и сделали вид, что другого и не ожи­дали. Но про себя оба вздохнули с облегчением.

— Сможешь теперь… наладчиком, — сказал батя. — По­ра уже.

Никогда не ожидал, что меня так хорошо встретят на заво­де. Как родного. Но в первый же день моей работы пришла посыльная и сообщила, что меня приглашает к себе сам гене­ральный директор Владимир Павлович Пашко. Я насторожился.

Удивил меня генеральный директор. Он предложил мне, как он сам выразился, «инженерную должность». На заводе была создана специальная оперативная группа по борьбе с авралами, со штурмовщиной. И Пашко считал, что я должен войти в эту группу, «потому что там нужны языкатые ребята».

— Вот поездишь по заводам-поставщикам — поймешь, от­куда ноги растут у штурмовщины и как с этим бороться.

В общем, мне стоило большого труда уговорить генераль­ного директора, чтоб он оставил меня наладчиком.

— Выступать легче, — сказал мне все-таки генеральный директор на прощание. Не удержался. Запомнил карикатуру.