Весна

Сумерки, еще очень ранние, светлые, даже лучезарные, вошли в комнату, где лежал больной. Они принесли с собой тонкий аромат цветения, который вызвал в душе больного ненависть столь же слабую, но и столь же щемящую, что и сам аромат. Что за болезнь его посетила, он не ведал — скорее, нечто душевное это было, что-то из разряда тех надломов, неожиданных нервных истощений, что иногда и прежде случались с ним весной. Теперь он лежал в своей комнате, спрятав лицо в тело подушки, воображая, что это мягкий животик уродца, совсем ослабевшего, дряблого и, видимо, умирающего. Мысль об этом дряхлом эмбрионе, который ухитрился приступить к умиранию, даже не начав существовать, неряшливо возникшая прямиком из расщелин его усталого воображения… мысль эта отвлекла больного от всего, что он теперь ненавидел — от цветения, от весны, от благовонных сумерек…

Но вместе с сумерками и ароматом цветения в комнату больного вошло еще одно существо — врач. К этому врачу обратились друзья больного, это был знаменитый и, по слухам, невероятно чудесный врач. О нем ходили легенды. Говорили, что он не просто вытягивает людей из депрессий, не просто исцеляет души своих пациентов от тоски и липкой боли, но придает этим душам состояние столь потрясающего счастья, что бывшие больные после исцеления даже пугают своих близких чрезмерно радостным сверканием глаз, ярким детским хохотом, захлебывавшимся и чуть ли не визжащим от щекотки внутреннего блаженства… А танцы исцеленных! Их никто не забудет, эти танцы… Впрочем, исцеленные были (при всех танцах и хохотах) вполне адекватны и преуспевали в обществе, обрастая успехами, как кусты цветами. И все же вид и поведение исцеленных часто смущали их близких, близкие как-то унывали, но их уныние сковывал ужас перед тем, что кто-либо может подумать, что они просто мучительно завидуют исцеленным и их счастью…

Учитывая все эти обстоятельства, к гениальному врачу обращались только в самых крайних случаях, но тут друзья весеннего больного решили, что случай как раз крайний: ему удалось напугать всех глубиной своего отвращения к жизни.

Врач посидел, глядя на больного, который лежал, уткнувшись в подушку. Внешность у врача была незаметная: среднего возраста, среднего роста, одет в темное, лицо сдержанно-доброе, мягкое, похожее на холодный пирожок. Он тихо присел в кресло. Больной вдруг обернулся, почувствовал, что в комнате кто-то есть. Собственно, он знал, что может прийти врач. Побеседовали. Врач вежливо задавал кое-какие вопросы, больной (тоже вежливо) отвечал. Оба держались отстраненно, спокойно, даже с привкусом равнодушия. Больной делал вид, что его не интересуют ни врач, ни выздоровление, ни весна. Врач приветливо кивал, как бы даже удовлетворенный этой позицией.

Наконец он сказал:

— Я рад, что ваша болезнь не очень-то и тревожит вас. И все же, если даже тоска — это пустячок, пускай она улетит в неведомые края. Согласны? Ладненько? Есть очень хорошее лекарство. Оно вам непременно поможет, словно для вас его и придумали. А побочных эффектов и противопоказаний — никаких. Я сейчас выпишу рецепт.

Врач достал из кармана пиджака бланк для рецептов, солидную авторучку. Чуть педантично поджав губы на добром лице, начал писать. И тут, стоило авторучке соприкоснуться с тонким листком рецептного бланка, доброе это и неглупое лицо вдруг оделось ореолом сухих змеисто-бодрых электрических искр, затем вдруг в щеках зажглись словно бы отсветы, как если бы во рту у врача вспыхнула гирлянда зеленых фонариков. Рот распахнулся настежь, из него хлынули изумрудный свет и музыка, над колоссально ярко-алыми глазищами нахмурились коралловые ветви. Колоссальные клыки, острые и загнутые, покрыты то ли свежей кровью, то ли красным лаком — и вдруг словно невидимый резчик по слоновой кости стал молниеносно трудиться над бивнями врача, они сделались узорчатыми, точно вырезались в них ажурные веранды, мавританские балкончики, альковы, где страстно сплетались крошечные обнаженные фигурки мужчин и женщин. А в самых остриях этих бивней вырезались словно бы скальные храмы, в них зажглись леденцово-сладкие лампады, и микрожрецы восседали там в позе фиалки на ковриках из белого песка. Одновременно язык врача выдвинулся из его рта, сделался стеклянным, матовым, подсветился синими подсветками, и по нему двинулись back and forward прекрасные, но микроскопические модели, демонстрируя новые одеяния, а публика, заполняющая боковые темные пространства его рта, вовсю щелкала фотоаппаратами, расцветая вспышками магния, как небо расцветает фейерверками.

Огромные глаза врача стали фасеточными, словно глаза мух или пчел, они состояли целиком из шестиугольных экранчиков, и на этих экранах демонстрировались битвы, уличные стычки с полицией, оргии, богослужения, банкеты, присуждения Оскаров, концерты, крушение небоскребов и прочее. Рука врача выводила буквы рецепта, и невероятно скрипело его перо, и казалось, что толстая теплая волна времени исходит от этой руки, точнее, не от руки, а из точки соприкосновения кончика пера с темным листком рецептного бланка.