Весна

Она стояла на коленях, протянув вперед руку, и ждала, точно годовалый ягненок в Егорьев день, когда поутру пастух отворяет овчарню и останавливает на нем свой взгляд. Ждет белый ягненочек и не знает, взвалит ли его хозяин на плечи, чтоб отдать на заклание, или же выпустит в чисто поле резвиться.

Вела затаила дыхание, а старик, не выпуская изо рта ореховой своей трубочки, то подергивает бровью, то щурится, дотрагиваясь до загорелой ее ладони и сосредоточенно думая о чем-то, делает вид, что читает Велину судьбу.

— Что написано мне на роду? Скажи!

— Погоди…

— Какой ты, право… Не томи душу, скажи!

— Не забегай вперед, касатка. Дай получше всмотреться. Ведь это не книгу читать, а судьбу человеческую. Погоди, не вертись, егоза, а то ни слова от меня не услышишь. Дай-ка погляжу, какие у тебя глаза. Так… Черные. Ух, до чего черные и жгучие, огнем горят, — еле слышно, словно про себя, прошептал старик. И глубоко вздохнул. Потом помолчал, подумал и снова заговорил:

— Так-то вот… А всему причиной — монетка.

— Какая монетка, дядя Гено?

— Маленькая серебряная монетка.

— А где она?

— У тебя на груди, Велчо! В ней твое счастье. В счастливый час родилась ты на свет, владеешь этой монеткой и через нее получишь великое счастье. Кто надел ее тебе на шею? Покойная мать?

— Да, мама. Ты помнишь ее?

— Еще бы. Как не помнить! Ведь она, можно сказать…

— Что?

— Ничего… Было время, эту монетку носила на груди моя матушка. Как-то осенью пахал мой дед на Белом берегу и наткнулся на эту монетку. Сверкнула в борозде серебряная денежка. Отнес он ее попу Петко — ты о нем не слыхивала, дело было еще в туретчину, — а тот посмотрел и говорит: «Береги ее! Великое ты счастье нашел!» И вот носила эту монетку моя бабка, а перед смертью отдала моей матери. Сестер у нас не было, и отдала ее мать младшему из сыновей — Колю, отцу твоему.

Все гуще и плотней становилась синева ночи, и на усиках колосьев, склонившихся над девичьими головами, заблистали прозрачные зернышки росы.

— Уснули?

— Спят.

Старик, точно воевода ряды своих воинов, обвел взглядом спящих девушек, которых завтра он чем свет поведет в Добруджу — пшеницу жать. Сладким сном спали жницы, полуоткрыв обветренные губы. Красноватые отблески костра заливали мягким светом загорелые лица и упругие груди.

— А ты почему не спишь?

— Не спится что-то… Скажи, а много на свете таких монеток, как моя?

— Нету таких больше. Одна-единственная на всей земле. И завидую я тому, кто ее носит.

— Почему?

— Потому, что я ее потерял…

Вела положила голову ему на колени.

— Скажи, дядя, а мама моя красивая была?

— Красивая? Да краше ее на всем свете не было.

У старика перехватило горло, глаза оживились — мелькнул в них отблеск прежнего огня — того, что когда-то горел и уж никогда больше не вспыхнет. Никогда.

— А я похожа на нее? — снова спросила Вела.

— На мать-то?

Старик наклонился к ее лицу, и на него повеяло горячим дыханием юности. По телу пробежала дрожь: она! Как две капли воды похожа на мать…

— Велчо…

И захотелось ему все рассказать ей… Здесь, на том самом месте.

— Моя жизнь, дитятко, под гору катится. И матери твоей давно уже нет… Она никогда тебе обо мне не рассказывала?

— Нет, дядя.

— Нет? И хорошо сделала. Она вообще-то была молчальница. И тогда тоже словом не обмолвилась… Сколько воды с той поры утекло, чего только не случилось, а я ту ночь так помню, словно все это только вчера было.

— Что? Что было-то?

— А то… Вот у этой самой чешмы. Запомни ее. Ты молода — может, доведется еще когда мимо пройти. Вот здесь, у чешмы, я все и потерял. Стал монастырской крысы бедней. Вот под этой старой ветлой. Вишь, как согнулась. Чай, и не помнит, сколько лет на свете прожила. А в ту пору и она была молодая. Гибкие ветви покачивались на ветру и пели. А вокруг Беленская равнина горела-переливалась желтым колосом. Все мне чудится, что тогда и колосья словно бы выше были. Разотрешь колос в ладони, а зерна — большие, с орех величиной. Вдоль межей крупная, как виноград, ежевика. Ешь — не хочу! Он помолчал.

— Смотри, девонька, коли случится тебе еще когда побывать тут, не пройди мимо, остановись и молви: «Хороший был человек!»

— Кто?

— Да я.

— Ты ведь мне что-то рассказать хотел?

— Нет, ничего. Спи.

Старик погладил ее по голове и, устремив глаза во тьму ночи, задумался…

…В тот вечер вывели они с Колю двух вороных коней. Он так и видит их: блестят черные, как смоль, бока. Вскочили братья на коней. Старший весел, глаза горят. А младшему и невдомек, что к чему. Плетью взмахнуть не успели, как у него конь принялся бить левым копытом о землю. А это дурной знак. Коли конь забил левым копытом, возвращайся обратно — пути не будет.

Едут Гено и Колю по полю. Плывет над ними месяц ясный, падают и тонут в хлебах звезды.

Спрашивает Колю:

— Куда мы едем, брат?

— Девушку красть из Черкюва.

— Какую девушку?

— Отгадай.

— Скажи, где дом ее?

— Против церкви, большой такой.

— Рада Вылюва?

— Она.

Колю вдруг натянул поводья и повернул коня.

— Стой, брат! Вернемся лучше назад.

Засмеялся Гено:

— Что, струсил? Ну и пусть, она ждет меня у околицы, я и сам управлюсь… Ночь на исходе, не задерживай!..